Всласть пьем и душевно разговариваем

Понадобилось три дня застолья со всей деревней, чтобы войти в доверие. Рисунок автора

Мой друг (ныне народный художник России) в 1967 году купил дом в деревне, в живописном месте под Переславль-Залесским. 

Меня всегда поражало, что мой друг, выросший в центре Москвы, досконально знал фактуру сельской жизни, вещи и действия. Как подковывают лошадей, как отбивают косу, как делают пятое и десятое... Он знал все это и умел изобразить, не впадая в натурализм. А как он изображал животных! Среди его работ – иллюстрации к Тургеневу, Толстому, Пришвину, Соколову-Микитову, Ушинскому. 

При каждой встрече он настойчиво приглашал меня к себе. 

Однажды я решил выбраться на денек. 

Друг встречал меня в Переславле на автобусной станции. До деревни добирались в маленьком битком набитом местном автобусе. Все, естественно, знали друг друга, а на меня поглядывали как-то с опаской и не без интереса.

Надо сказать, что в то время мы с другом были похожи, особенно комплекцией. Только прически были разные – он с густой гривой, а я на лето стригся наголо.

Под вечер, расслабившись, мы сидели на крыльце его дома. И тут неожиданно к крыльцу потянулся людской поток. Через минуту стало ясно, что едва ли не вся деревня потянулась именно ко мне. И не просто так, а в каком-то торжественном, почти религиозном ритуале с дарами – бутылками. Мне все подносили, чокались, пили, бормотали что-то невнятное, задавали странные вопросы.   

«Пройдя через меня» с многозначительным рукопожатием, люди молча уходили. 

Я ничего не понимал.  

Оказалось, что мой друг еще на автостанции, отвечая на вопросы односельчан, кого он ждет, говорил: 

– Да вот, брат из тюрьмы вышел.

***

Начало 1970-х. Как-то утром еду в мастерскую, выхожу, как обычно, на «Пушкинской», приближаюсь к эскалатору. И вижу: вниз спускается мой друг с большой серьезной папкой. Встречаемся, что называется, нос к носу. Объятия, вопросы. 

– Вот, – говорит друг, – спешу в Детгиз (государственное издательство «Детская литература») сдавать Тургенева. Полгода делал подарочное издание, сегодня показываю главному художнику. 

Мы прощаемся. Вслед я говорю: 

– Что ж, желаю удачи. Значит, мы сегодня не выпьем.      

Друг мой на эти слова резко оборачивается, странно на меня смотрит и загадочно произносит: 

– Боюсь, что да. 

После короткого раздумья добавляет: 

– У меня жена… Поедем к тебе. 

Моя мастерская в пяти минутах ходьбы, но накануне были гости, все выпито. Что делать? И тут я вспоминаю, что в стенном шкафу на верхней полке стоят бутылки с дефицитной водкой, которая не продается в обычных магазинах, а достается моей жене на работе по талонам к праздникам. У нас это неприкосновенный запас, только для гостей, я им никогда не пользовался. Однако в такой ситуации… 

Едем вместе с Тургеневым ко мне на «Павелецкую». Дома никого.  Готовлю закуску. И мы приступаем.  

Время от времени я становлюсь на стул у шкафа и нашариваю рукой очередной дефицит. Все замечательно – всласть пьем и душевно разговариваем. 

В какой-то момент мой друг, сидевший на диване, замолкает, медленно склоняется и укладывается. Я, желая проявить заботу, кладу ему на лоб мокрое полотенце. 

Он хватает мою руку и, судорожно целуя, повторяет:  

– Дорогая! Дорогая! Прости, дорогая…

Жена его – скульптор, а всем известно, какая тяжелая у них рука.

***          

В самом начале 1960-х меня познакомили с Виктором Сергеевичем Лапшиным. Он был заведующим отделом изобразительного искусства Центрального дома народного творчества им. Н.К. Крупской Министерства культуры РСФСР. Это было не просто знакомство с хорошим интересным человеком (а Лапшин именной такой). Мне очень хотелось попасть в число внештатных художников-консультантов. В штат куда бы то ни было я идти не хотел, это лишило бы меня свободы в основной работе – творчестве.

Через какое-то время Виктор Сергеевич пригласил меня к себе. И вот я у Никитских Ворот, во дворе Театра на Бронной, в Доме народного творчества.

Лапшин представил меня методистам и всему своему отделу. А потом поспешно повел на бульвар в какую-то распивочную, где нам предстояло узнать друг друга получше. Лапшин считал, что умение выпивать обеспечивает верный контакт с людьми в командировке. А это и составляло, оказывается, основную сложность в моей будущей работе. 

Испытание я выдержал и стал внештатным консультантом-художником. Это означало, что время от времени мне предлагалась командировка в одну из областей России. Оплачивалось, естественно, лишь время, проведенное в командировке, обычно две-три недели, в зависимости от цели – проведение областных семинаров самодеятельных художников, обсуждение областных выставок и отбор работ на всероссийские выставки, консультации, работа с мастерами народного творчества. 

Последнее было для меня особенно интересно. Мастеров приходилось отыскивать с помощью краеведов, музейщиков, историков. Отыскав, убеждать в моих добрых намерениях. Главным образом в том, что я не фининспектор, не потребую денег, не изыму припрятанные изделия и образцы. Мастеров практически невозможно было убедить в том, что их работа – это и есть «народное творчество», что их произведения могут выставляться на всеобщее обозрение, что ими интересуются в Москве. Страх, недоверие к «городским» неизменно побеждали. 

Осмелюсь сказать, что я был первым, кто заново открыл глиняную филимоновскую игрушку в Тульской области. Понадобилось три дня застолья со всей деревней, чтобы войти в доверие, весьма, правда, своеобразное. 

Доверие выразилось в том, что главная бабушка-мастерица (а это искусство женское) сказала: 

– Да куды ж ты, Колюшко, поедешь? Оставайся! Тут и оженим.

А в деревнях Вырково и Ярыгино Рязанской области в течение многих столетий занимались гончарством. Естественно, с приходом советской власти и коллективизации мастера тщательно скрывали причастность к древнему промыслу. Кустарь-одиночка – это же приговор!

Я отыскал адрес старого мастера Ивана Петровича. Пришел. Его дочь не пускала меня в дом, гнала прочь чуть ли не палкой… И все-таки я сумел пробиться к гончару. 

А через полгода Иван Петрович был представлен на Всероссийской выставке народного творчества самолично со своим гончарным кругом и, повязав лыком лысую голову, демонстрировал древнее мастерство в московском Манеже.

*** 

В Ростове-на-Дону – гигантский Дворец культуры Ростсельмаша, где пышно цвела самодеятельность всех жанров. Работала большая изостудия, вели ее два члена Союза художников. Я должен был провести там семинар. 

Подхожу к дворцу. На входе толпа, дежурят бригадмильцы, то есть активисты в помощь милиции. Объясняю, куда иду. Не пускают, отталкивают. Достаю командировочное удостоверение. Видят шапку: «Министерство культуры», немедленно хватают и тащат в комнату милиции, где уже профессионалы по всей строгости изолируют меня, изъяв и удостоверение, и паспорт. Очевидно, мой внешний вид никак не соотносился с образом «товарища из Министерства культуры»: шляпа, черный костюм, галстук, портфель, сам солидный. А тут – невысокий почти мальчишка, узкие брючки, борода…

В конце концов все выяснилось. Но осадок остался.

***     

В Липецке меня пригласил в гости пожилой интеллигентного вида человек после того, как я провел трехдневный семинар самодеятельных художников области, где был и он. 

Дома за накрытым столом мой новый знакомый завел разговор об акварели:    

– Вот вы говорили, что акварель должна быть прозрачная… Я и раньше об этом читал… Люблю акварель… Только…

Он запнулся, погрустнел. Потом стал умолять меня, поскольку доверяет только мне, выслать ему из Москвы акварельные кисти. Рассказал, что выписывает их через контору «Книга почтой»; что всякий раз какие-то враги и завистники засыпают в черенки этих кистей сажу и прочую гадость, и акварели получаются черные и непрозрачные...

Гамбург