Николай Эстис  |
| Прожитое и нарисованное. Рисунок Николая Эстиса |
Семь лет мне исполнилось в 1944 году. Наша семья тогда была в эвакуации в Башкирской АССР – Кушнаренковский район, деревня Надеждино.
Папа, уже отвоевавший, то есть списанный из-за тяжелого ранения, председательствовал в надеждинском колхозе имени
1 Мая. А мама организовала в деревне начальную школу; все четыре класса разместились в горнице пустовавшей избы. 12-летняя сестра Майя училась в райцентре и жила как взрослая – одна. Для нее родители сняли угол у чужих людей.
Я сначала не понял, какой такой угол, куда отправили сестру, и переживал за Майю. Мама объяснила мне, что это совсем-совсем не страшно, что это просто так называется. И по учительской привычке привела пример: «Мы тоже живем у чужого человека. Тетя Лиза нам не родная, а пустила жить в свой дом». Мне стало легче.
***
Тетя Лиза была большой женщиной и ходила как утка. Я хорошо знал, как ходят утки, – весь год я следил за ними. Это было ответственное поручение. Утки были домашними, нашими. Были и не наши. Я ходил с прутом и мирил одних с другими. Иногда получалось. По крайней мере я так думал.
Почему-то белых уток в Надеждине почти не было. Зато оперение остальных буквально притягивало мой взгляд невиданными красками, переливами цвета.
Тетя Лиза туго повязывала голову белым платком – под самый подбородок. Без платка я ее не видел.
Как хроника перед моими глазами: тетя Лиза вынимает из печки чугунок с нечищеной картошкой – картохой. Ножом нарезает ее на ломтики, прямо на столе. Посыпает крупной солью...
По очень большим праздникам тетя Лиза пекла пирог. Но сначала она несколько раз просеивала муку. Мука была серая, и, несмотря на старания хозяйки, остинки все равно попадались.
Пирог был с требухой, салом и луком и по виду напоминал не слишком правильной формы лепешку. Как же это было вкусно! Особенно – нижняя корка.
***
Зимы в Надеждине были страшные не только из-за мороза. Ночью вокруг домов с воем рыскали волки. Взрослые говорили, что зверей гонит война. Мою любимую собаку Моряка волки растерзали на крыльце дома.
***
Снега наметало до самых крыш. С крыш мы и скатывались, как с горок. Вместо санок имелось остроумное приспособление.
Брали старое решето; главное, чтобы деревянный обод был еще крепким. В сарае решето окунали в теплый коровий навоз и выносили на мороз. Нижняя часть, где сетка, самая ее середка, проседала и так замерзала, становясь несокрушимой. А форма у снаряда для катанья получалась сферической.
Садишься, ноги кверху, раскручиваешься – и летишь вниз. Не только несешься с крутой горы, но и вращаешься, как юла.
***
Парней в деревне не осталось, всех призвали на фронт. Поэтому мы чувствовали себя взрослыми. При этом, оставаясь детьми, мы играли во взрослых.
Втайне от всех мы ходили гулять в овраг. Глагол этот тогда имел далеко не прогулочный смысл. Это значит, что по условному сигналу посвященные мальчишки и девчонки собирались в овраге за деревней, разбивались на пары и под ручку ходили вдоль оврага навстречу друг другу. Причем девчонки были на голову выше нас.
Погуляв таким образом, надышавшись каким-то непонятным, но явно греховным, взрослым воздухом, по одному мы возвращались в деревню. О том, чтобы ходить подобным образом по улице, не могло быть и речи.
***
В деревне была достопримечательность – конь Монгол. Жеребец какой-то ценной породы. Его держали в отдельной конюшне. На Монголе никто не ездил. Он существовал как производитель и вообще как вещь в себе.
И вот мы узнали, что Монгола должны вывести для спаривания. Что такое спаривание, мы, конечно, точно себе не представляли. Однако настрой мальчишек постарше давал надежду на захватывающее зрелище.
Утром назначенного дня мы явились, как в кинотеатр (вернее – в клуб).
Конюх, не церемонясь, прогнал нас.
Мы сделали круг, вернулись с другой стороны и спрятались за ближайшим бугром.
Монгола вывели на длиннющем поводе. Еще несколько секунд и дикая энергия буквально подняла Монгола в воздух. Он взлетел над кобылой...
Потрясающее зрелище, особенно для детского воображения. В сознании этот эпизод остался не как наблюдение за чем-то запретно-стыдным, взрослым, а как явление неведомой яростной силы.
***
Папа дал мне половину химического карандаша. О том, что есть цветные карандаши, я тогда не знал. И белые листы были плохо представимы. У меня в дело отлично шли конторские бланки. Мамины ученики писали тоже на таких: из рыхлой, почти занозистой бумаги грязно-зеленого цвета.
Я изрисовывал бланки и поля газет (папа всегда читал районку) самолетами и танками. Я очень хотел помочь фронту и Победе.
Рисовал я и уток, с увлечением придумывая цвета для своего химического карандаша.
***
Нас, младших мальчишек, все время подряжали на работу: в поле, на скотном дворе, в конюшне. Никто не отказывался, и подумать не могли, чтобы увильнуть. Среди прочего у нас была команда, которая драла лыко. Потом умельцы плели лапти, и ехала эта замечательная обувка на фронт.
***
Еще мы мяли табак – тоже для бойцов. Взрослые, работавшие с нами, были сплошь женщины. Все они курили. Курение, в свою очередь, сопровождалось матерщиной. Да такой интенсивности, будто от силы словесного напора зависел успех дела. Причем не только здесь, а и на передовой. Дети (значит, и я) следовали примеру взрослых и в первом, и во втором случае...
На колхозных собраниях тоже курили.
Я сидел между отцом и счетоводом дедом Ваней и с важным видом посасывал самокрутку. Трудности возникали только при склеивании трубочки из газеты, набитой табаком. Эту работу охотно брал на себя дед Ваня. Зубов у него почти не было, а слюны хватало на всех.
В августе мне исполнилось семь лет. Впереди маячил особый день – 1 сентября.
Накануне папа позвал меня для разговора и мягко, почти ласково сказал:
– Сынок, завтра ты идешь в первый класс... Бросай курить.
Я бросил. Правда, не навсегда.
Гамбург
комментарии(0)