Пятая стихия

Человек – не птица, ему б надо поосторожнее с полетом фантазии. Художник Николай Эстис. Из цикла «Птицы»

Человек – существо беззащитное, оттого-то ум его пытлив и изворотлив. Пытливость ума довела слабого человека до состязаний со всемогущей окружающей природой и с неукротимой тьмой внутренних инстинктов, а изворотливость – до освоения всех наличных сред и сочинения себе отдельной стихии. Так, к исконным океанам моря, пустыни, воздуха и космоса человек присовокупил и свой виртуальный океан фантазии. Но если для автономного существования в четырех извечных стихиях человек смастерил себе сложнейшие махинерии и облачения да напридумывал уйму правил для всеобщей защиты там от любой частной тьмы, то в свою пятую стихию, которую явно предпочитает остальным, он ничтоже сумняшеся частит неодет-необут-неустроен. А между тем океан фантазии не менее остальных смертельно опасен.

Пребывая в нем, можно не думать о том, что «в море – свои законы», но нельзя же об этом не знать! Фантазийный кодекс (его еще называют «фантомным», что тоже не лишено фантазии, но здесь и далее – просто ФК) объемен, сложен и заведомо золотообрезен, хотя все никак не выйдет отдельным изданием. И, однако ж, азы знаний о главнейших его понятиях должны быть усвоены при первом удобном случае еще «на берегу». Вот, кстати, и случай. 

Есть у Маршака стихотворение «Если бы да кабы». Его идея – слить воедино всё подобное со всем подобным и дать единому человечищу срубить единым топором единое дерево в единое море ради вселенского «треска и плеска» только на первый взгляд кажется абсурдной (окстимся единое воображать абсурдным!) – она еще как насущна! В самом деле, если всех людей с их чертами, знаниями и опытом одномоментно взять и слить воедино, то получится нечто нечеловечески человеческое – единый Образ и Подобие, которые до вселенского шквала и шторма будоражат океан фантазии. 

ФК призван регулировать не без малого все, что связано с этим океаном. Его общие нормы интуитивно понятны на любом культурном уровне, ведь фантазия подчиняется земным законам. Так, весь ФК зиждется на старинном законе Архимедовой силы: воображатель теряет в своей реальности столько, сколько приобретает фантазия, вытесненная им при погружении в нее. Посему: с какой бы целью и как бы надолго человек ни погружался в эту пучину, ему, дабы не сгинуть в ней, но приобрести, необходимо обзавестись защитным скепсисом и плавательным пузырем умудренности, помогающими выбраться с добычей наружу. 

Субъекты ФК – это воображатели: зрители, читатели, слушатели – отдельно или разом. Воображатель воспринимает непосредственное впечатление от любого – зрительного или умозрительного – чувственного образа и развивает его в своей фантазии до подобия: материального (произведения искусства и пр.) или нематериального – отдельной мысли или сложной совокупности отчаянно стремящихся к взаимосвязанности понятий (наука, религия…). 

Рассматриваемый здесь казус Образа и Подобия также находится в области вечной коллизии реальности с фантазией. Но если образ мы же собой и являем, то с подобием сложнее. Оно само по себе есть? И зачем безвремённому (всегда-никогда, подобному) – временное (смертное, образное)? Чему образ, знающий о себе, подобен, и обратно: каков образ знающего себя подобия?

Субъективно «я» – подобие Общечеловека, а объективно – отдельный образ. То есть «я» – неотделимая, но отдельно существующая часть Общего (всечасть), Общее же вне «я» не существует, хотя в «я» оно целиком не помещается (недоцелое). Выходит, что испокон века человек в своих субъективных мольбах и страхах требует объективного ответа от самого же себя: всечасть недоцелого обращается к недоцелому в ней самой. О какой объективности может идти речь, когда изначальная диспозиция вопроса и ответа ущербна уже хотя бы совпадением их дислокаций? 

Вот, пожалуйста, «подслушано», как теперь говорят: отрывок из пьесы «Солилог».

Действующие лица: 

Вы (всечасть, индивид, от целого).

Оно (недоцелое, сверхнее, без части).

Место действия: чертоги; время и обстоятельства действия: исконные.

Действие (условно) первое

Акт первый – Законодательный 

Вы: Что я есьмь и почто?

Оно (устало): А, паки человек! Еси, дабы любить. Иже суть другие человеки: люби. 

В: Как?

О (глубоким сверхголосом): Через всё! (Сверхпальцами): горы, моря, время, тяготы… (Засыпает.) 

В: Что есть «Люби»?

О (сверхпохватываясь): Г-гм! Люби – это Закон. Он предустановлен. (Поворачивается, роняет буйну сверхголову.)

В: Момент-маль! Предустановленный Закон как-то предымплементирован? Мне б предынструкцийку какую…

О (трубя): Старайся… Из кожи вон! И гармонично! Для чего – вот тебе урок, а вот тебе порок. (Разверз сверхобъятие: аудиенция окончена.)

Вы, потупленно изглядев подолы возлежащего Всему Предстоящего, спускаетесь на землю, чтобы любить.

Акт второй – Дирижерский

В (с альбомом, где всё записали по нотам, поете): Эурэка! Люблю вот этого человэка!

О (порскнув): Хвала за сочинение! (Засыпает.) 

В: А за исполнение?

О (этак бровью): За исполнение надо отвечать. (Храп.)

В (подобонервно воззвав): Так это же мое исполнение! Я за него отвечаю! 

О (апатично): Нечего тогда у меня спрашивать. 

Слюнявит пальцы, не глядя примакивает фитилек светила. Ночь первого действия. 

Действие второе

Акт первый – Литературный

В (протягивая тетрадку, где всё записали: и сюжет, и фабулу): Так сойдет? Пропускаешь?

О (удрученно вчитываясь): Галиматья с рук никому не сходит, это первая поправка к Закону. Но так и быть – пропускаю, мимо. Шлепай, образинушка. (Торжественно подкручивая кудрящийся ус): Зарекаю тя! 

В (во власти неукротимой справедливости): Но я ж по данным твоим, по скрижальнейшим правилам! Я ж и контрольно проверял! 

О (умиленно назидая): Чем трудней задание – тем проверочней работа. (Внезапно. Зевая.): Люби паки, бесподобный.

Вы, пытаясь оглядеть собственное подобие, ретируетесь, чтобы любить.

Акт второй – Философский

В (созерцательно): Раз все должны любить, значит – и всех…

О (перебивая, возмущенно, дубася): Вот-те по рукам и чреслам! Ишь – «всех»! 

В (вопя, возможно – от боли): …Раз всех – значит, и каждого…

Оно, негодуя, обнаруживает в своей руке нечто безмерное, хлесткое, визгучее, горячее, похожее на описанную в ваших опусах любовь, и замахивается этим.

В (в восторге испуга): Всех и каждого – ты. Но раз каждый кого-то должен любить, то и он сам кем-то должен же быть любим!

О (опустошаясь сверхруками и сверхчелом): Аминьваляй. 

Прикручивает фитиль светила. Ночь второго действия.

Действие третье

Акт первый – Деятельный

В: Вот! Я люблю! Зело, как ты наказывал! Однако ж…

О (встрепенувшись плотоядной сверхулыбкой): Нака-а-азывал!

В (ища): …Скажи: неужто ж я не… или не… или (с ужасом) не?..

О (хмурится, как на заваленный горизонт): Неподобны деяния! Безобразна речь! Гм, понеже тщишься, то уж паки дерзни, я сделаю вид, что не видел. (Тая, оканчивает аудиенцию.)

Вы, закурками ощупывая ход, протискиваетесь восвояси меж чертожного всего.

И т.д. Любое действие вечной пьесы закончится отдыхом Его в Вас, от Вас и вне Вас. Вы тем временем будете безуспешно пытаться исполнить предвечный наказ, и Ваша попытка недопридется ко дворцу, как не может прийти на ум то, о чем у Вас нет понятия, или бесподобное – уподобиться образу, или образоваться подобие безобразного. Но где же мораль?

Мораль, сказал Декарт, стоит в иерархии наук на последнем месте, а мы знаем, что – по счету, но не по значению. Мораль сей пьесы во взаимообратной безвестности: каков Образ – таково и Подобие, и наоборот, каков судия, таков и суд его (и обратно), и каков воображатель – такова и его фантазия (и обратно). Это не дает части познать свое целое, а целому – свою часть, поэтому образ и кивает на подобие и судит его, а подобие – образ. А воображателю – воздается по фантазии его с силой, равной ее весу. Что ж, дура лекс – еще древние знали, но позволяет выжить.