На первый-второй – сентябряйсь!

Тупик разума – это вам не лужа. Из иллюстраций Лидии Шульгиной к книге Ирины Пивоваровой "Потерялась птица в небе".

Что ж это, хорошо разве, если все будут обзываться? Друг друга, себя самих. Хорошо? Ну, давайте, обзывайтесь, а Егорка посмотрит. С пригорка. Мама любит пословицы и прибаутки с его именем. Его, конечно, зовут Георгий, и он совсем не дед, как тот, в поговорке. Так почему ж он никогда не скажет, мол, Георгий. Почему вечное «Егор» вырывается? Надо запомнить раз и навсегда: впредь представляться только полномасштабным Георгием. «Ге-ор-гий». Что?! Только не это! Этак ведь неровен час георгин к нему присочинится! Отчаянное, приходится признать, нелепо безвыходное положение: стоять на самой вершине горы, и ни туды и ни сюды! Не мочь спуститься оттого, что все там грызутся между собой, а ты не хочешь в этом участвовать.

«Неужто до старости так терпеть и претерпевать от своего имени?! А если имя себе придумать? Другое какое-нибудь... В паспорт тогда что пойдет?..»

Возвращаясь домой после первого дня в школе, Егорка переживал самое его горькое начало. Он же ответил на вопрос вежливо и внятно! Ведь когда он сам выслушал ответ на свой такой же, простой вопрос, он же не стал придумывать глупостей. Ему ответили так, как полагается, и он – под стать. Без выкрутас. Мама всегда говорит: «Имена и фамилии – это очень деликатная тема. Их не принято переиначивать, а что до фамилий – то крайне неприлично ещё и переводить их с языка на язык». Она объяснила это ему очень доходчиво: на примере их собственной фамилии – Кац, которая «не для всякого народа благозвучна». «И даже и даже», – добавила она явную кальку с какого-то другого языка: она работала переводчиком, пойми теперь, что она говорит.

Мама учит быть культурным и приличным в общении, особенно, как она настаивает, это касается первого знакомства. Как будто первое знакомство может как-то повлиять на желание раззнакомиться после него. «Не факт!» – Егорка заочно полемизировал с мамой любимым папиным восклицанием. Однако Егор старается быть вежливым, и при знакомстве он до обстоятельности, кажется, обходителен. Так почему ж над ним Катя сегодня насмеялась? Их поставили в пару, как и весь их пятый класс новой, средней уже, школы, чтобы они организованно прошествовали на определенное директоратом место на спортивной площадке, где проходила торжественная первосентябрьская линейка. Он представился: «Егор», а она сначала прыснула в заперчатанный кулачок (было солнечно, но не по-сентябрьски холодно, и небо темнело, и в воздухе уже пахло моросью), потом постаралась сделать серьезное лицо и переспросила имя еще раз. Егор не смог повторить от смущения и обиды и всю линейку простоял букой.

Егорка шел домой из школы знакомыми улицами, но новым маршрутом: от новой школы. Накануне действительно прошел легкий дождик, и теперь солнце слепило, отражаясь мириадами золотых крапинок от влажного тротуара. Егор вспомнил, как еще каких-то три года назад он никак не мог сказать иначе, нежели «тортуар», а мама смеялась, и говорила, что ни винегрет не от слова «веник», ни тротуар не от слова «торт», и что это надо знать, если хочешь блистать ерундицией в приличных обществах. Егор улыбнулся, но в глазах его, как в огромных тяжелых каплях, что сгущаясь вытекали прямо из его сердца, отражались и смешивались с солнечными бликами улицы его тусклые, тягучие недоумения и досада. Он плакал. Свежий ветерок обжигал веки. И, неугомонное, как будто глаз ему было недостаточно, колотилось под футболкой с суперменом под рубашкой в полосочку под пиджаком с отложным воротничком под отутюженным кашне под легким двубортным плащом его бедное, бедное сердце. «Егоркино куорко», как говорила мама, переиначивая на русский лад иностранное слово «сердце», когда чувствовала, что у него что-то стряслось, и спрашивала, о чем он и оно горюнятся.

Егор остановился. Ему не хотелось продолжать раскисать. Он знал, что в таких случаях ему помогает именно резкая остановка после быстрой ходьбы: она действует на мысли и настроение от них, как инерционная пружина в автоматическом ружье папы – на какие-то там затворы и выверты. Он встал напротив глухой стены цокольного этажа встроенной парковки дома. Когда он почти вплотную прислонился к стене, его фигурка на охряном фоне смотрелась живым воплощением известного граффити, так как солнце было уже по-осеннему низко и светило теперь прямо на него, отчего тени на стене не было видно. Это Егор отметил, когда, почти прислонившись щекой к штукатурке, чтобы продемонстрировать, что он-де смотрит себе за плечо, он, до боли скосясь глазами наружу вбок, метнул крохотную карюю искорку на старшеклассницу в короткой юбочке, шедшую по другой стороне улицы, куда солнце не попадало.

«Светило», – пробормотал Егор, вторя мысли, подбежавшей за наблюдением. «Светило светило». Нет. «Это светило же светило, а не светило светило». Интересненько! Переставить слова и ничего не поменять! И тут – тупик? Нетушки. Если в жизни он ничего поменять не может, особенно – в прошлой, то уж из тупиков разума он свою мысль выудит. Вот постой-ка. Если смыслы слов во фразе зеркальны, то она – в таком же мнимо-немнимом тупике, как и Егорка, когда дойдет до конца коридора, в торце которого висит зеркало. Оно там висит нарочно для того, чтобы «увеличить пространство», как говорит папа. Ничего оно его не увеличивает, «не факт»! Совершеннейший «не-факт», но иллюзию пространства – создает. Посредством отражения. Вот и мысли пусть идут по тому же пути. Раз «светило светило» и «светило светило» – одно и то же совсем, при том, что смысл у слов разный, да при том еще, что он одновременно и одинаковый, то в зеркальном мысленном пространстве мир идей будет так же тождествен самому себе, только он будет еще помножен как минимум один раз на самого себя. И получится солнце в квадрате и свет его в квадрате. А сложенные одно с другим, они получатся помноженными на два. Итого: два солнца в квадрате и два его света в квадрате. Это если брать из двух миров сразу. А солнце в квадрате – это окружность, вписанная в него. Это ж почти «Витрувианский человек», как нарисовал его Леонардо да Винчи. Да. В центре круга – человек. И при том же – в квадрате.

Подведя мысль к такому эстетически изящному итогу, Егор поуспокоился и в относительно бодром расположении духа дошел до дома, воображая себя светлейшим витрувианским человеком, шествующим между двумя окружностями в квадратах (посторонись! дорогу!). Двойное совершенство и он – в нем. Когда обида разрешит, он, пожалуй, уступит одну из окружностей в квадрате кому-нибудь столь же достойному ее. Другу, кому ж еще.

Мама накрывала на стол, папа позвонил и обещал прийти сегодня пораньше, бабушка приехала с пирожками с капустой с луком с грибами. Банкет в честь чего? Егорина горя!.. Если б они знали, какая она, его обида! Она не отпустила, даже когда он не сел с Катей за одну парту, хотя девчонка вроде ничего, она ему понравилась: не лезла с болтовней. Да и дурного она себе наверняка не думала. Ей просто могло быть забавно, что она вот так услышала. И все же обида не хотела, чтобы место за партой рядом с Егоркой занял кто угодно вообще. Обида Егоркина была своенравна, и ее надо было слушаться, чтобы ненароком не раззнакомиться с теми, с кем с такой вежливостью познакомился...

— Бабушка, почему тебя на работе называют Еленой Михайловной, когда ты Леокадия Мойшевна?

— Это, дружок, обыкновенный бытовой псевдоним. Необычные имена режут слух обывателя. А мне с обывателями общаться приходится часто. К тому же во все времена одной нашей фамилии уже хватало, чтобы раззадорить трехэтажную фантазию визави - так не хватало же мне, чтоб и те ненарочные посетители, с которыми я ежедневно сталкиваюсь, напрасно расходовали свои по большей части и без того скудные лексические запасы.

— Как ты сказала?

— Лексические запасы, детка. Это – набор слов.

— Нет, новое имя?

— Ах, это – «псевдоним». Это не совсем «новое имя», ведь меня по-прежнему зовут, как записано в документах. Просто случайным людям это знать необязательно.

— А я могу себе тоже придумать псевдоним?

— По идее, да. Но едва ли твое имя как-то может тебя скомпрометировать в глазах даже искушенной публики.

— Мама, что вы такое говорите, причем тут компроматы. Егор, зачем тебе понадобился компроми... Ох, бог ты мой... Я говорю, зачем тебе псевдоним, Куорко?

— Да так, просто на будущее. Мало ли когда-нибудь и мое имя покажется кому-то трехэтажным...

«Ведь вон, сколько их на мне уже, мама – и та не скупится», – резонно заметил он про себя.

На следующее утро Егор шел по тротуару в школу. За ночь потеплело, но улица походила на заколдованный зимний лес: перед ним то и дело белесыми кустами вырастал, клубясь, и тут же таял утренний парок. «Ягуар». Вот тебе и раз. «Ягуар!» Придумала ведь. «Тротуар – ягуар, тротуар – ягуар», – отсчитывал шаги Егор. Если подумать абстрактно, – он остановился, чтобы мысли догнали его и перестали крутиться вокруг головы на холостом ходу, – аб-стракт-но, сказал бы папа, то, конечно, надо признать, что выговор Егору достался еще дедовский, южный, «оседлый», как папа говорит, и они все в семье немного растягивают ударный слог. Да, Егор произносит свое имя с таким вот лишним призвуком: «Егоэр», да, тут может послышаться ягуар. «Главное, чтоб привиделся», – подмигнул ему папа вчера вечером, когда зашел к нему перед сном, как обычно, на «пару слов для снов», чтобы «подытожить день под ночь грядущую».

Егор немного опоздал, и за партой, которая вчера была в его полном распоряжении, теперь сидел мальчик, которого вчера не было. «Везет же, он опоздал в школу на день», – позавидовал Егор. Опоздай и он со вчера на сегодня - так не было б огорчений? Он поскорей протиснулся на свой стул, сел, торопливо протянул под партой руку для пожатия и шепотом представился:

— Привет, меня зовут Ге-ор-гий.

— Привет, а меня – Ле-о-нард, – невольно беря ту же расстановку ответно отрекомендовался сосед и тепло пожал ему руку.

Егор очень старался быть воспитанным мальчиком, как учила мама, особенно – при знакомстве. И поэтому лишь после звонка на перемену он, пожалуй, немножко слишком весело для первого знакомства и, может, чуточку слишком решительно для такого капуши, как он, по-сообщнически улыбнулся своему новому другу и собрату. Леопарду.