Люлька с пластмассовой куклой

Михайло-Архангельский мужской монастырь в Усть-Выми. Фото автора

В конце мая в Сыктывкаре все еще нет зелени. Все серенькое и невзрачное, как будто на дворе март или ноябрь. Лишь реки скорее по привычке вышли из своих берегов. Но это все больше от нервов, чем на самом деле весна пришла. Но небо уже синее.

Рассвет, как заседание парткома, начинается в час. Но все зыбко, неправдоподобно. Набежали тучи, пошел снег, потом вдруг разъяснело. Но нехотя и ненадолго.

Ненадолго, Вычегда… Как стыки на рельсах. Река Вычегда вычитается из Сысолы, она неподвижна, словно змея, оставившая свою шкуру. А небольшие затоны и заводи напоминают осколки зеркала.

Небо суровое и тяжелое, словно под гнетом. Вроде как камень на кадке с капустой.

День вычитает Сыктывкар из Сысолы… И где-то в районе моста, в местечке Усть-Вымь, происходит слияние Выми и Вычегды. Теперь уже непокорную Вычегду пространство решительно вычеркивает из своего пейзажа. Вычегда бежит направо, а Вымь – налево.

Ну и ладно…

На высоком берегу, опоясанном прудами и затонами, когда-то на месте Старой Перми, зырянской кумирницы, в XIV веке возник Михайло-Архангельский монастырь. На этом небольшом пятачке сошлись врукопашную язычество и христианство. К берегу пристал на каменном плоту Стефан Пермский, чтобы крестить огнем и мечом непокорных зырян, и новейшая история началась.

А может быть, и нет. Все еще только планируется, булькает, варится, весна еще не начиналась. По петлистой дороге в гору поднимаются два мужичка, в лицах которых борются зыряне и русь, похмелье и недоумение: что, чего? Низкорослые, кряжистые, пьяненькие.

Русский коми-человек словно и не проснулся. Природа спит, а нам что – больше всех надо или не надо?

Конец мая – как конец жизни. Река вскрыла вены. На пригорке возле школы орет радио. Мелькают коротенькие юбки школьниц с голыми икрами и алыми лентами через плечо, бегают взбаламученные громкой и бестолковой музыкой длинноногие подростки, путаясь в своих ногах.

В 1379 году иеромонах Стефан отправляется «в землю Пермскую, на Вычегду, на проповедь Слова Божия среди нечестивья племени пермян.

Приде Стефан на место, глаголемое Усть-Вымь, и тамо водворися, зане бысть то место ему во всем по обычаю паче иных мест тогда бысть лесно и нача жити при древес и келью и дом молитвенный устроих себе...»

Вся эта история с крещением настолько противоречива и неправдоподобна, что есть искус написать ее наново. Но и какой-нибудь шалый иноземец, которого нелегкая занесет в эти края, вряд ли все это упорядочит: борьбу Стефана с зырянами, которая увенчалась тем, что святитель, пришедший из Великого Устюга, где ныне обитает Дед Мороз, три дня и ночи рубил главную святыню язычников – березу. А потом на этом месте возникла церковь, а в 30-е годы уже ХХ века зыряне в буденновках вернулись. Почти все церкви и колокольни мужского монастыря были взорваны, и взрывная волна была такой силы, что стекла повылетали. А спустя 50 лет, словно вновь на каменном плоту причалил Стефан, на месте складских помещений вновь расцвели маковки церквей.

Старая Пермь, Новая Пермь, Древняя Парма, капища, святой источник под горкой и грязный пруд с прорванной наполовину плотиной.

Стефан Пермский – Дед Мороз!

Бывшее здание земской инфекционной больницы, а ныне музей – с покосившимся от старости и бродящим туда-сюда фундаментом – одинокий призрак из прошлого. Фундамент ходит подо всей русской жизнью. То влево, а то назад или в кювет. А теперь вот: толпы выпускниц в коротких юбках с икрами идут на экскурсию в церковь. Возле школы надрывается радиола, солнечный лучик, отпечатав трафарет веток на сером асфальте, вычерчивает на окошке хитроумный узор: зыряно-русский.

Крестьянская изба – музей старинного быта, который тает прямо на глазах, как дым. Поветь, рига, прялка, люлька, ухват… Но нечем задержать время. Ухватом разве что. Или ударить в било сдуру.

В люльке лежит пластмассовая кукла. Пластмассовая египетская мумия. Где-то еще в старых домах, которые вычитают из своего быта новые, трехэтажные, кирпичные, существуют еще ледники, где квашеная капуста может храниться все лето. Но время там не заморозишь. Оно неудержимо прет наружу. И окисает, как диоксид серы.

Минутные стрелки на ходиках, как бухгалтер в сатиновых нарукавниках на своих старых счетах, безжалостно вычитают все ненужное: Вычегду, молодежь, бегущую на землю, дома, повети, риги. И даже тепло.

Зелень пробивается сквозь серенькое пространство нехотя, словно не веря в свои перспективы.

На окраине Сыктывкара – дома с одним-двумя бесхозными жильцами, которым еще рано на кладбище. Продавать нечего, кроме совести, и бежать некуда. Квартира в таком доме стоит не больше бутылки водки. Водкой хорошо греться промозглой осенью, когда выключат свет и отопление.

Большой дом топить из-за двух жильцов – дело нестаточное. Вот их и вычитают из ЖКХ, хотя в числе прописанных на этой скудной на краски и на тепло земле, обложенной лагерями и костями политзаключенных, они еще значатся. Они здесь заключенные в эти скобки обстоятельств, серого лесочка и неба, забытые всеми и заваренные в своих холодных квартирах заживо. Живые и… мертвые.

Стефан, отче!

Крестный!

Спаси и помилуй их всех!

Они хорошие, добрые, стихи и прозу пишут. На что-то еще надеются. Хотя на что – не очень понимают. Но глаза у них добрые и душа живая. Косточки их предков в лагерях. А эти… эти еще живые.

Вынь их отсюда да прибавь в Усть-Вымь!

Там хорошо и просто.

Выпил – закусил. Вот и вся вам Вымь!