Можно подчиняться правилам, даже не любя их

Жить в полном одиночестве человек может, но выжить один, со всем своим ценным умом и бесценной душой, – нет. Николай Эстис. Из цикла «Фигуры»

Союзам от русского языка как части от целого досталась капризная суровость характера. Они не любят правил, но подчиняются им, не входят в предложения, оставаясь внутри них. У многих союзов есть любопытная особенность – они поливалентны. Учителя в школах редко обращают на нее внимание учеников, из-за чего те, ничего не подозревая, всю жизнь живут потом в обмане союзной одновалентности, как мольеровский Журден – в ничего не подозревавшей прозе.

Условному Журдену известно, например, что союз «и» – соединительный, а «или» – разделительный. И вуаля. Однако стоит ему присмотреться, и он заметит, как в высказывании «я и толпа» союз «и» становится в противительную позицию. В высказывании же «кем бы вы ни были – стариком или младенцем» союз «или» – в явно соединительную. Наряду с тем что соединительные союзы легко меняют свою роль на противительную, в то время как противительные свои позиции сдавать не любят, интересен в данном контексте и тот факт, что самим словом «союз» обозначают нечто, что может, соединяя, не только соединять, но одновременно и разъединять. Подобная синтаксическая роль союза с любопытной точки зрения раскрывает перед внимательным наблюдателем онтологию и квалифицирующую функцию противопоставления как такового.

В самом деле, проживаемая нами непечатная, хотя вполне прозаическая жизнь имеет свой набор инструментов противопоставления. Впрочем, их роль, что замечательно, не отличается в нашей жизни такой же схоластичной строгостью и однозначностью, какой отличается роль сугубо противительных союзов в предложении.

Наглядным примером для поверки этого утверждения мог бы стать один из самых, пожалуй, строгих жизненных противительных инструментов – уход человека от мира. Само по себе дистанцирование как инструмент противопоставления себя миру так или иначе знаком каждому из нас, хотя не каждым был воспринят в своей метафизике, и уж совсем редко кем из нас взят на исключительное вооружение.

И тем не менее человек неизбежно получает от жизни этот инструмент в том возрасте, когда впервые обнаруживает насущность ее внутреннего противоречия. Он до того бывает обескуражен и поражен этим, что часто возводит противопоставление в превосходную степень. Все ему представляется в до отчаяния дуалистическом свете и все в нем этому возмущается. Мучительное состояние познания противоречия, при котором не чужие, но собственные взгляды на один и тот же предмет строптиво играют в чехарду, в числе прочих факторов обусловливает пресловутую революционность мыслительного настроения и деяний молодости.

То самое «я и толпа», «я и серые массы» – и есть самообособление без потери контакта, позволяющее человеку лучше разглядеть действующие на него обстоятельства, не совсем с ними расставаясь. На момент открытия для себя такого самообособления человек еще не видит, что и «серые массы», и «толпы» состоят частью из таких же самообособляющихся индивидуумов, как и он сам, частью – из уже так или иначе порешивших с этой философской проблемой особ. В любом случае уже одно то, что в противительной роли в данной конструкции выступает соединительный союз, не просто оставляет надежду на объединение, а прямо указывает на его беспременность.

Это будет верно даже в том случае, когда самопротивопоставление индивидуума миру примет категорический вид и человек начнет воспринимать себя и свою жизнь как совершенную противоявленность миру, отобранность, инаковость. Когда он найдет, что его душевное одиночество абсолютно, воспринято миром быть не может и что его задача – самому воспринять мир, то есть, отринувшись от мирского, посвятить себя одухотворенному. Но возможно ли возгнать дух, загнав плоть? Возможна ли для человека такая отрешенность тела, при которой достигалась бы беспредельность духа и через это решалась бы проблема душевного одиночества?

Отшельничеством, анахоретством или еремитством проблема одиночества вряд ли избывается: иноческая жизнь и, что существеннее всего, ее необычайное предназначение – триумф духа – не грозится ли постоянно перейти из священного песнопения благого намерения в призрачный данс макабр его плоти или совести? В самом деле – либо аскеза и умерщвление плоти должны очень скоро привести самоё биологическую жизнь к ее естественному концу (и тогда где источник одухотворения и где его объект?), либо же нет аскезы и умерщвления как таковых, а есть их лукавое подобие (плоть-де – это не тело, а желания), длящееся и длящееся десятилетиями. Да и желания человека – имманентное свойство его тела, если и под желаниями, без плутовства, понимать не только страсти.

Цивилизация позволяет человеку максимально незаметно для себя самого, в наименьшей степени концентрируясь на нем, осуществлять насущное и потому первостепенное, постоянное обслуживание своего тела. Это естественным образом высвобождает дух, хотя и может превратиться в погоню за удовлетворением бесконечно дробящихся потребностей; но ведь и мера – это вопрос воспитания, то есть опять же – духовного труда, развивающегося на месте, которое для него освобождает цивилизация, минимизируя затраты на заботы о теле.

Обратным образом, вне цивилизационной среды тело, от природы податливое и ранимое, крайне обиходное, особенно зависимо от забот о нем. Задачу его накормить, одеть, вымыть, освободить, дать ему отдых, нагрузить, спрятать, насытить кислородом и влагой, подлечить – в одиночку человеку решить не под силу. Если же допустить, что человек, поставивший себе целью все это сделать самостоятельно, как-то в этом преуспеет, то о душе ему думать будет некогда совершенно, а ум его будет работать на животное выживание. Человек превратится в неважнецкого фактотума своего тела и его далеких от одухотворенности желаний.

Все это позволяет сделать вывод о том, что и в самом отшельническом монашестве по-человечески можно было б жить либо в общине (и тогда «разъединительность союза» и «общинность монахов» прекрасно гармонируют друг с другом в своей жизненной оксюморонности), либо милостыней и подаянием (и тогда очевидна связующая общество и инока роль инструмента противопоставления), либо нельзя было б жить, но совсем и одновременно едва – существовать (этакая сухая словарная статья).

Как любой союз немыслим вне противопоставляемых и/или объединяемых им понятий, так и уход отшельника – это не лакуна в жизни общества, которую нечем заполнить, но цезура в его течении, без которой нет ритма, но (ах, какая здесь противительному союзу выпала редкая роль: в позиции анафоры он-таки выполнил соединительую функцию!) абрис исключения, немыслимый без его фигуры. Поэтому жить в полном одиночестве человек может, но выжить один, со всем своим ценным умом и бесценной душой, – нет.

Минимизировав собственные потребности и взяв минимум миниморум от общественных благ для их удовлетворения, человек, отступивший от нормы в пользу ее уточнения, совершает ради общества огромный и непереоценимый духовный подвиг. Отъединяясь от мира, инок сплачивает мир вокруг себя, как противительный союз притягивает отрицание невозможности возврата или поворота.

Этот эффект сплачивания, экзистенциального симбиоза анахорета и общества, особенно заметен в те моменты, когда мир, что называется, трещит по швам, причем как в коллективном, так и в индивидуальном восприятии. И тогда, в такие вот критические времена, спасительная противительность духовного союза способствует воссоединению пошатнувшихся было и разбежавшихся, но так необходимых человеческой душе веры, надежды и любви.