Из булгар в тартарары

От лица церкви...

Пожалуй, нигде больше нет такой роскоши, как писательская резиденция в Казани. Приезжаешь и живешь себе, как хан. Поглощая жадными глотками Казань, самое главное, наверное, не торопиться. Торопиться – это вообще не по-татарски. Не по-старотатарски. Это только новая, молодая, казанская Казань мчится вскачь по улице Островского, а я все пытаюсь вернуться вспять. На Тукая. В Казани это можно даже очень запросто, если сесть в красный, как кетчуп, автобус. Либо поселиться на озере Кабан. Где-то между небом и водой, Суконкой и Старо-Татарской слободой. И как-то солнечным утром распахнуть настежь входную дверь, словно вскрыть себе вены!

Старо-Татарская слобода

На одном берегу этого мифа, озера Кабан, – мечети, изредка разбавленные золотом куполов.

Ка-азан!

Говорят, чем искуснее азан, песня муэдзина, тем больше верующих.

Если бы возможен был конкурс среди казанских азанов, то я отдал бы первенство мечети Марджани.

Голос муэдзина не столько умоляет, плачет, а еще немного вышивает крестиком, словно татарский орнамент оплетает калфак незримыми нитями или узами. Его голос то печален, почти рыдает, а то вдруг, озаренный светом, возносится ввысь над резной башенкой, напоминающей шахматную ладью, дома Шамиля. Шахматная партия давно закончилась. Но и до сих пор, кажется, что все остальные азаны окликают Шамиля. И тогда чутко прислушиваются к хору муэдзинов маленькая Казань, татарская, крохотные кривые улочки с наледью, рынок, сжатый со всех сторон большими, важными домами банков и торговых центров и небольшие кафешки, царство халяля, медресе и полумесяц, словно ладонь Аллаха, укачивающая город в колыбели.

Ногайский юл – путь из булгар к вечному водовороту судьбы, когда название города вдруг становится 

В Казани есть памятники всему – даже нечисти. Фото автора

палиндромом намаза, пролегает через небольшое кафе на Тукая, от продавщицы в хиджабе веет сказкой «1000 и 1 ночи»:

– Вам эспрессо?

– Эспрессо!

– Ой, а получилось американо. – Татарская княжна улыбается такой детской улыбкой, что сердиться бессмысленно.

– Давайте американо, чтобы не выливать...

В Старо-Татарской слободе время, словно патока, люди проще, тише, ниже. Я вслушиваюсь в эту музыку русско-татарского наречия.

Рахмат!

Суконка

В исторических книгах можно прочитать: Суконка постоянно пьет и скандалит, а Старо-Татарская слобода – молится.

На другой стороне озера Кабан – по утверждениям краеведа, домик на улице Марселя Салимжанова, здание бывшего публичного дома, где Льва Толстого, вылетевшего с юрфака Казанского университета, утешали местные гурии.

Нынче на Суконке, почти полностью уничтоженной, лишь немногое из того, что было, – католический и старообрядческий храмы. И никому не напоминают о том, что именно старообрядцы помогли бежать Емельке Пугачеву из тюрьмы, а потом, когда Пугачев брал Казань, именно Суконка послужила ему «пятой колонной».

Памятники в Казани живут своей, неподвластной времени и конъюнктуре жизнью.

Возле театра Камала бронзовый чертик – Шурале – из татарской мифологии. В отличие от русского собрата по проказам у персонажа множества сказок, в том числе и классика татарской литературы Габдулы Тукая, один рог. Обычно он изображается голым. Говорят, что перед утверждением памятника Шурале проходил дресс-код, и все приличествующие детали туалета нечистой силы были скульптором тщательно спрятаны.

На голову Льва Гумилева этак свысока смотрит бронзовый революционер Мулланур Вахитов, Бутлеров уютно расположился в кресле у входа в Лядской сад, римским патрицием возлежит последний дворянин Казани – Гавриил Державин – на улице Горького в окружении трех обнаженных граций. Этак вальяжно было Гавриилу Романычу не всегда. В советское время его свято место занимал Емельян Пугачев.

В Казани есть памятники всему: коту, Мойдодыру, водовозу, Ленину и т.д.

В музее Ленина на улице Ульянова-Ленина, о местонахождении которой почти никто не знает, два памятника Ильичу: маленький ангелочек, канонический из стишка «Когда был Ленин маленький с кудрявой головой» и бронзовый, уже без кудрявой шевелюры. Звучит музыка Джона Уильямса к фильму «Список Шиндлера». Не весь особняк, а только его треть принадлежала семейству Ульяновых. У кухарки в красном углу иконка. Покуда Ильич еще не борется с попами, а бутузит на первом курсе в Казанском университете, можно позволить себе вольности. Спустя три месяца Володю исключат из университета. По большому счету в Казани его почти и не было. Поэтому и музей скромный, скорее представляющий интерес историко-этнографический: быт не такого уж и мелкопоместного, но все же дворянства.

Гораздо больше памятников и бюстов в Музее Горького на улице, вестимо, Алексей Максимыча. Этот музей делят пополам «Буревестник» и уроженец Суконки – Шаляпин. Шаляпин начинал распеваться на клиросе Варваринской церкви. Маленькой, уютной, намоленной, чуть позже двухмесячного Колю Заболоцкого здесь окунут в купель.

В вестибюле на стульчике сидит маленькая улыбчивая смотрительница, похожая на бабушку Горького. Она такая же добрая и нянчится с каждым посетителем, как со внуком. Нажия Каримовна – добрый дух Музея Горького и Шаляпина.

Но есть и еще один примечательный персонаж, совсем горьковский – хлебопек из Свияжска Прохор Самопекин. До того как стать музеем,  здание было пекарней Даренкова, где молодой Алексей Пешков работал помощником. Прохор Самопекин рассуждает о хлебе красиво и вкусно. Хлеб у него сам в печку залезает и сам выпекается. Его черная смоляная борода, словно реквизит из спектакля одной из горьковских пьес. Но он настоящий, очень важный, разговорчивый и добрый, как хлеб. Хлеб – для него таинство, тело Господне. Мы говорим о хлебе, рецептах, способах выпекания, и от этого хорошо и вкусно. В музее одна из самых запоминающихся скульптур – «А. Пешков и В. Семенов с свиньями», работа скульптора Ламмерта 1940 года.

Если забраться от Горького повыше на горку и свернуть на Карла Маркса, то не миновать дом Аксенова, где молодые прозаики ходят важно, как коты! И, перебивая вьюгу, звучит джаз от группы Dr.Vaks Band. Вакс – Василий Аксенов, саксофон Чарли Паркера, кофе, разговоры о Доктороу – это уже другая Казань или Казань в другом регистре. Как говорится, выбирай на вкус: азан, шум машин, завывание вьюги или чуть ниже в переходе, на Кольце, – тальянку. Музыкант с бородой, как у Самопекина, внизу – пакет с денежкой. Он играет, кажется, Пьяццоллу.

Из всего этого и слагается Казань. Музыкальный размер ее прошлого и настоящего. Устремленный упругой стрелой в небо Богоявленский собор возле Проломных или Ногайских ворот – татарское барокко – словно нотный ключ. Как сказал бы Пруст: «От лица церкви говорила колокольня»!

Сверху, с колокольни собора, где бродят злые ветры и призрак черного монаха, Казань в солнечный день расщепляет световой спектр на голубой и золотой.

Снежно-весенняя Казань, нежно полоснувшая бритвой по глазам, почти как в фильме Бунюэля «Андалузский пес». Сон ли, явь? Ногайский юл, вечный исход по улочке Баумана – из булгар в тартарары…