Прыгая через скакалку

Сказка про волчка страшная или нет? Кадр из мультфильма «Сказка сказок». 1979

Я люблю кино. Люблю его смотреть, люблю о нем говорить, люблю слушать, когда говорят другие. Последнее время наслушалась споров о том, какой конец правдивее – плохой или хороший. Одни считали, что плохой честнее, а другие – что после фильма с плохим концом жить не хочется. А еще говорили, что хороший конец – это натяжка, желание режиссера почесать зрителя за ушком: мол, утешься, все не так плохо. Слушая все это, я извлекла из глубин памяти (хотя почему из глубин? Я помню все до мелочей) фильм Юрия Норштейна «Сказка сказок».

Его рабочее название «Придет серенький волчок» показалось советскому киноначальству недостаточно оптимистичным. Вот и превратился «Волчок» в «Сказку». Стал ли от этого фильм оптимистичнее, не знаю. С экрана на нас смотрят такие полные тоски глаза, что, хоть назови фильм комедией, комедией он не станет. Юрин волчок позаимствовал глаза у котенка, которого пытались утопить, привесив ему на шею камень. Котенка спасли, но он уже побывал там, откуда не возвращаются. И все понял. Юра увидел фото спасенного котенка и наградил своего волчка взглядом, для которого трудно подобрать слова. В нем есть все: бездонная тоска, недоумение, обида, немой вопрос, вековая мудрость, которую странно видеть в глазах крошечного, мокрого котенка.

На протяжении всего фильма на нас устремлен этот взгляд. Он устремлен на нас даже тогда, когда волчка нет в кадре, когда в кадре просто творится жизнь: сносят старый дом, баюкают младенца, стирают, рыбачат, устраивают застолье, пишут стихи, танцуют на танцплощадке, идут на войну. Жизнь творится и тогда, когда летят с фронта похоронки, когда возвращаются уцелевшие, когда ссутулившиеся от горя вдовы, с трудом передвигая ноги, идут под тусклым фонарем.

Жизнь идет, вмещая в себя все. Даже смерть. Она просторна и бездонна. Поэтому, глядя на экран, то смеешься, то плачешь, то пытаешься справиться с комом в горле, то снова смеешься. Ну а как не смеяться, когда девочка ссорится с бычком, с которым прыгает через скакалку? Когда кот, поплевав на лапу, гасит свечу? Когда волчок пытается украсть у поэта белый лист бумаги? Когда он пытается укачать орущего младенца, в которого превратился этот сияющий лист? Когда, оставшись в покинутом доме, волчок печет на костре картошку и дует на нее, обжигая пальцы? Но смех какой-то странный. То и дело ловишь себя на том, что, даже смеясь, ты близок к слезам. Иногда к счастливым. Ведь наша уязвимость, непрочность, конечность обостряет чувство жизни. Это общее место, которое может стать откровением, но при одном условии: когда творящий наделен талантом.

Даже смеясь, ты близок к слезам. Константин Сомов. Арлекин и смерть. 1907. ГТГ

Видимо, споры о хороших и плохих концах рождаются из-за нехватки таланта. «Вы заметили, как все плохо кончается?» – сказал кому-то Иосиф Бродский. Не ручаюсь за точность слов, но смысл был такой. Ну как не заметить? Но вряд ли стоило бы жить, держа в уме только это открытие. Как бы ни был мал отпущенный нам временной отрезок, он вполне может вместить в себя и массу других открытий. И одно из них – многомерность, многозначность, многоцветность жизни. И нелепо сводить ее к чему-то одному, когда вся ее прелесть в многообразии. Для того чтобы это передать, не нужны тома. С этим можно справиться в 20-минутном фильме, как это сделал Норштейн.

Какой конец в этом фильме – плохой? Хороший? Открытый. Бывает же билет с открытой датой. Вот и это кино с открытым концом. То есть без оного. Как тут не вспомнить улыбку Джульетты Мазины в фильме «Ночи Кабирии»? Казалось бы, чему тут улыбаться? Обманули, предали, обокрали. Но идут мимо веселые люди. Идут, шутят, смеются. Вот и повод улыбнуться. Повод для того, кому свойственно улыбаться и доверять жизни, несмотря и невзирая. И в этом больше правды, чем в кромешном мраке.

Слышала, как уничижительно отзывались о недавнем американском мюзикле «Ла-ла ленд»: так, пустячок, музыка хорошая, а в остальном ерунда, развлекуха. Но фильм-то бесконечно грустный. Он – о невозможности счастья. Не собираюсь сейчас анализировать этот фильм. Говорю только о концовке. Хорошая она? Плохая? Она – как сама жизнь, про которую очень точно сказал поэт: «Как хорошо мы плохо жили!»

Я слышала, как ругали заключительные кадры фильма за то, что они неоправданно затянуты. Но ведь в них творится альтернативная реальность. Та, в которой все сошлось. Та, в которой и невозможное возможно. Ведь жизнь еще и сказка. А в сказке все возможно.

Вот и новый фильм Рустама Хамдамова «Мешок без дна» – сказка о сказке, которую так завораживающе и остроумно рассказывает Светлана Немоляева. А кончается сказка ее внезапными слезами: мол, мы все когда-то были в раю – в детстве, когда мы не знали о смерти. Сказав, вернее, выдохнув эти еле слышные слова, немолодая сказительница встает на лыжи и скользит по снегу через волшебный парк, где совсем по-летнему поют птицы.

Открытый конец – вот что характерно для жизни, которая не ставит мертвой точки даже тогда, когда, казалось бы, продолжение невозможно и, более того, кощунственно. Жизнь перешагивает через все и вся. Через тьму жертв, через любую катастрофу, через непоправимость и немыслимость происходящего, через тебя, через меня. Иначе ее давным-давно бы не было. Смешно говорить – хорошо это или плохо. Плохо только, когда ее малюют одной краской, отказывая ей в присущем ей многообразии. А это ее свойство уж точно великолепно. И, сгущая тьму, художник, если он художник, не может забыть, что существует свет.

Не могу не вспомнить книгу недавно умершей Тамары Владиславовны Петкевич «Жизнь – сапожок непарный». Проведя много лет в ГУЛАГе (а слово «проведя» вмещает тут в себя сплошные непостижимости), она так и не утратила таланта видеть свет. И не только видеть, но и дарить. Наверное, поэтому эта книга, прочитанная мной после множества других книг о ГУЛАГе, стала откровением. И не только для меня, для многих и многих.

Как, однако, ладно скроены художники, созидающие мрачные фильмы с плохим концом. Ведь это как хорошо надо жить и какие иметь крепкие нервы, чтоб делать такие фильмы!

«Что мне сказать о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность» (Бродский). Вряд ли поэт благодарил бы жизнь, если бы знал одно только горе.

Как я уже сказала, я люблю кино. Но, посмотрев его, хочу испытывать то же чувство, что и Бродский в отношении жизни, – благодарность. А для этого не стоит навязывать жизни то, что ей несвойственно, – одномерность и однозначность. Жизнь ведь невероятно талантлива. Зачем же изображать ее тупой, скучной и бездарной?