Жаба, но уж лучше пиано

Жабы могут быть и милыми, когда захотят. Фото Pixabay

Однажды, поливая свой маленький садик, я заметила под кустом жабу. Огромную. Просто гигантскую. Таких не бывает.

Пупырчатая, цвета чапаевских носков, она немигающим взглядом смотрела на меня, надувая и сдувая мешки у рта. Казалось, она попыхивает воображаемой сигарой. Как знать, может, не просто воображаемой, а и вожделенной сигарой, и не сигарой даже, а трубкой.

Впрочем, о чем она думала, и ей-то вряд ли было известно. Но надменное и надутое выражение этого допотопного существа обескураживало. Чувствовался в ней и блеф. Блеф откровенный и вызывающий любопытство этой своей очевидной дерзостью.

Мигнула глазами. Жутко. И не смотреть опять-таки невозможно.

В чудовищах есть нечто привлекательное. Это я поняла еще в детстве.

Считая себя изуродованной очередной стрижкой «каре», которая, как утверждали взрослые, мне дико шла, я выхватывала взгляды прохожих, обращенные на меня, и пряталась от них за мамину юбку. В клеточку такая, коричневая. Или вот еще платье – светло-розовое. Или, к примеру, сарафан в полосочку. Одежда мамина, как правило, летняя: сразу понятно, когда меня стригли и сколько раз издевались над вкусовыми предпочтениями индивида.

Так я о чудовищах.

Я, истине не противопоставишь ничего, считала, что встречные прохожие смотрят на меня, на чудовище, и ужасаются. Ужасаются. Ужасаются и не могут оторвать немигающих глаз от монстра. Их глаза от ужаса становились огромными: на меня надвигались глазищи на ходулях.

Неужели нельзя быть поскромнее? Уродов не видели? Нет. Пялятся. Оборачивались даже.

Мы смотрим на них, они смотрят на нас. Кадр из фильма «Квартирка Джо». 1996

А я в отличие от жабы – пряталась за маму и плакала от досады. А не нагло глядела в глаза неприятелю.

Через несколько минут гляделок полтора кило отвратительной жабы по-прежнему покоилось под кустом, как изделие из крашеного гипса.

Я все глядела, и она все глядела.

Я начала подозревать, что со мной происходит нечто подобное уже однажды испытанному. Опять же в детстве.

Когда на наш этаж въехали новые соседи, они привезли из своего далёка рыжих тараканов. Этим созданиям захотелось размяться и, например, по-соседски зайти к нам на кухню, угоститься чем бог послал, попить воды.

Было раннее утро, я сидела и учила что-то задолженное. Подняв глаза, увидела на стене возле раковины довольно большого, снабженного солидными усищами таракана. Он такими же немигающими глазами смотрел на меня, так же не двигаясь с места, но только не щеки раздувал, а усами шевелил.

Зрелище было отвратительное. Отталкивающее. Омерзительное.

Мой взгляд был прикован к таракану и его магическим усам. Спрятаться некуда. А он дырявит мою душу своими полупрозрачными глазками...

Через некоторое время я поняла, что не могу оторваться от этого формидабля, и от безысходности начала тихо плакать. Слезы лились и лились сами собой. А нахал шевелил усищами и пялился... на меня.

Что ему надо? Ему же все равно, на кого пялиться. А сижу тут я, как нарочно, и он приковал меня своим взглядом. И гипнотизировал, но без намека на деонтологию, не по-юнговски, а ренегатом от психотерапии, не спросив согласия испытуемого. А испытуемому было не по себе, и он, между прочим, вовсе не желал над собой экспериментов.

Вскоре проснулись домашние. И пришло живительное спасение – освобождение от гнета узурпатора воли.

Летели секунды. Я уже успела представить себе, во что может превратиться мой третий в жизни заход в немигающие глаза.

Я успела представить себе, что начну просить жабу отпрыгнуть. Или нет. Я, конечно, начну медленно, чтобы не напугать ее, садиться на  мокрую от полива землю. Чего доброго, жаба заставит меня еще и себя поливать. А потом, недовольная видом из-под куста, намекнет, что надо бы пересадить имеющиеся деревца и цветы по-другому. Затем скажет, что ей надо тут и там побольше лопухов. Тени, прохлады, небольшого пруда с пандусом для комфортного выхода на сушу и еще неплохо бы солярий в середине лужайки. Потом ей занадобится, чтобы я открыла небольшой гешефт по разведению опарышей.

Перспектива вырисовывалась вполне конкретная.

От угнетения чужой воли историческое развитие феномена дошло до руководства чужими планами.

Я представила себя исподволь, ради формы, возражающей этому божьему гаду. Увидела негодование и гнев в жабьем исполнении. Почти услышала даже слова: «Тогда ты сама будешь меня просить, чтобы я тебя заставила».

Я уже соглашалась, только бы не возмущать монстра. Как бы не было хуже. И потом – на чем-то же должна быть основана жабья уверенность в том, что я ей все это должна?

Память поколений?

Кто в детстве не поднимал с дороги высушенные летним полуденным солнцем распластанные шкурки жаб и жабят? Коричневые, теплые, сухие, с этаким растрепанным животиком? Брали же в руки, нюхали, разламывали, быть может.

А головастиков брали из старой чугунной ванны с водой для домашней скотины? Все тварята выживали после этого?

А кто не помнит бесконечные полчища скачущих малявок с тонкими, почти желеобразными ножками, в комичных попыхах пересекавших лесную тропу? Ведь не раздавить их иными вечерами было просто невозможно…

А беспощадная детская игра крошечными беззащитными жабятами в лужах у пограничного поста, пока «дорогие россияне» своим обедом диктовали закрытие не только своих ворот, но и ворот сопряженного погранпункта соседнего дружественного государства?

Кто отольет эти невидимые тонны слез огромного жабьего мира, в котором человек выступает прямо-таки деспотом? Может быть, именно я за них вот за всех и ответ теперь держать должна. Не могу же я вообразить себя невинной, коль скоро такой груз несусветностей по отношению к этим доисторическим кикиморам лежит на человечестве.

И, в конце концов, не так-то они и уродливы. Во всем, в конце концов, есть своя прелесть. А уж эта жаба, доросшая до таких размеров, и вовсе должна быть заслуженной жабой. Уважаем же мы стариков просто потому, что они – старики. Им же вроде тоже все грехи прощаются под предлогом того, что почтенный возраст приводит к почтенным размышлениям, рефлексии, бодхичитте. А эта жаба вон весомая какая. Ей, наверное, легче плавать, чем ползти. Пруд, конечно, пруд. И погреться… Солярий, конечно, солярий...

Сижу в согласии. Оплакиваю. Искупаю.

И тут... Подоспели домашние. Они вышли подышать вечерним воздухом, влажным от фонтанирующего уже сколько времени шланга. Они не заметили жабы, просто позвали меня слушать концерт шопеновской музыки в исполнении Поля де Сенневилля, передававшийся по радио.

Мы вместе ушли в гостиную.

Вечернее солнце. Дверь, открытая во влажный, весь в росинку, сад.

Воспоминание о неотступном испытании само собой утихло, и скребущее где-то в изнанке затылка ощущение издевательства успокоилось.

Так отчего ж не выпить за то, что всемирно знаменитый композитор Шопен родился в начале XIX века в Российской империи, недалеко от Варшавы, жил и творил во второй Французской Республике, преимущественно в Париже, а помог в XXI веке где-то на краю света и неизвестно кому избавиться от взгляда ужасной жабы.