Мария Давыдова  |
| Ох уж эти докучливые соседки по палате... Михаил Клодт фон Юргенсбург. У больной. 1885. Одесский художественный музей |
Синий омлет
Рано или поздно попадаешь в больницу. За твоими плечами накапливается большой жизненный опыт. За долгую жизнь ты наверняка успел побывать во множестве казенных учреждений: ясли там разные, потом детсад, школа, пионерлагеря.
За плечами побрякивают также два роддома и одна горбольница. Везде – точно помню – как-то и чем-то кормили, иначе бы нипочем не выжить в суровых казенных условиях.
И вот здешняя больничная столовая: еду тут не готовят, ее производят сразу на все университетские клиники, а потом развозят в специальных баках.
Организм поначалу вообще отказывается распознавать продукты центрального изготовления как пищу. Уговариваешь, убеждаешь, умасливаешь – тщетно. Говоришь:
– Смотри, каша!
– Нет, не каша, – отвечает дохлый, но упрямый организм, сжав губы. – И не каша, и не суп, и не котлета. И запеканка такая тоже не бывает!
Начинаешь шататься и ползать по стенке. Меняешь тактику: теперь это не еда, а противное лекарство. Суп из анемичной капусты, синий омлет, кашка, протертая до состояния полнейшей утраты всяких первичных признаков. Все это горькие, но необходимые лекарства: две ложки, перерыв, еще две – лекарство надо принять, хочешь не хочешь, все равно.
Организм покоряется, привыкает и мало-помалу начинает добровольно сучить ножками в направлении столовой. И только начинаешь верить в централизованные пищевые продукты и перестаешь жмуриться перед каждой ложкой, как вдруг – шок, мгновенная вспышка, озарение и вся проделанная работа насмарку.
Что на завтрак? Сосиска. Нет, не так: СОСИСКА!
Весточка из большого мира. Точно такая, как дома! Пускай холодная, пускай плавает в тарелке с кашей, зато выглядит совсем как еда.
– Так вот же, – говорит упрямый организм, давно подозревавший, что его надувают. – Вот же какое оно должно быть, вспомнил наконец.
И набрасывается на эту бледную весточку из другого мира, и уничтожает ее, и смотрит с тоской окрест.
Что ж, следующая сосиска организованно прибудет в нашу больницу ровно через неделю – в начале нового централизованно-сосисочного цикла.
Бесовская музыка
Тихий субботний больничный вечер. Кто-то сгрудился в холле вокруг биатлона в допотопном телевизоре, кто-то слушает про нелюбимую, которая зачем-то ждет у окна – нет бы заняться делом.
Сижу с ногами на стуле, ем бутерброд, и БГ у меня поет из телефона «Голубиное слово» – очень люблю эту песню. Стучится фигуристая дама в трениках, с которой я за ужином обещала поделиться цитрамоном.
– Ой, а что это у вас за приятная музыка?
– Это БГ. Гребенщиков.
– Так это же рок?!
– Ну, есть такое мнение.
– (Горячо и убежденно.) Я читала, что рок – это бесовская музыка!
В этот момент из телефона слышится: «Дела Твои, Господи, бессмертны, и пути Твои неисповедимы...»
– (Я.) Ну, эээ, это спорное утверждение.
Пауза, во время которой я ищу цитрамон, а дама дослушивает песню до конца:
– Знаете, это, наверное, все-таки не рок, потому что рок – это бесовская музыка?!
Может, и не рок, кто его знает. Омммм, омммм... Всем хорошего вечера!
Мужегон
Что ты смеешься?! Что смеешься! Так и есть – мужегон. Да не унитаз, какой унитаз – плющ. Плющ-мужегон. Такой плющ заведешь дома – мужик за порог. У меня? У меня был. 10 лет рос. Кто ушел? Муж? Чей муж? Мой? Почему ушел? Сидит, в глаза глядит, никуда не собирается.
А унитаз – не мужегон. Унитаз – про деньги. Не будешь крышку закрывать – тебе денег не видать.
Про денежное дерево говорить не буду – вы и без меня знаете. Растет скоро 20 лет – денег не было и нет.
Еще носки. Носки мужику дарить – последнее дело. И покупать тоже – уйдет. Кто? Я? Всю жизнь покупаю. Чей? Мой? Говорю же, сидит и в глаза глядит. И в носках сидит, и без них.
Фиалки еще нельзя. Где фиалки – там мужики не живут. Нет, фиалок отродясь не бывало. Потому и мужик живет, никуда не собирается – не заводила фиалок отродясь.
Анекдоты про гробик
Вчера соседка по палате долго и с подробностями рассказывала, как в далекие небывалые времена «отхватила дубленку по талону и до сих пор ее носит».
Канувшее время в ее памяти жило и дышало. Было неподдельно любопытно. Я слушала не отрываясь, как молоденькую провинциальную девчонку не пускали на запретный склад:
– Чего ты здесь?! Тут только по талонам.
– У меня талон.
– Откуда у нее? Не пускайте, у нее нет талона.
Тут из кармана появлялся талон, обидчицы оказывались посрамлены, а у самой склочной вдобавок дубленка через месяц разлезалась по швам – справедливое возмездие, тогда как у моей сопалатницы до сих пор как новая – история вещи, приобретенной праведным путем.
Сегодня читают по очереди и с выражением приложение «Анекдоты в дорогу». Каждый второй анекдот заканчивается веселым, звонким словом: «патологоанатом», «гробик», «встретимся на погосте». На третьем анекдоте прослезилась; на пятом вспомнила про беруши; седьмая веселая история – про тещу, которая сговорчиво и скоропостижно померла, – заставила написать то, что вы сейчас читаете...
На корточках
Какие тут мальчики в нашем славном отделении пульмонологии!
Вот человек, который всегда на корточках. Щуплая фигурка, землистый цвет лица – такой бывает у легочников. Сегодня пригляделась: может быть, он даже и молодой или казался бы молодым, если бы хоть изредка стригся, брился или на худой конец просто причесывался. На корточках человек сидит в холле у телевизора, в коридоре, когда разговаривает по мобильному – поговорит и кладет телефон прямо на пол перед собой. А в столовой? А в столовой он не сидит – берет тарелку и бредет с ней в палату. И там ест свою кашу и суп. На корточках. И всех, сколько их есть, женщин в столовой пропускает вперед.
Потом еще дедушка – на вид лет за 70. Все время шутит. Причем нет ощущения, что он выжил из ума – похоже, будто дедушка навсегда задержался со своими шутками в пятом классе общеобразовательной школы. Знаете, в каждом классе обязательно бывает свой записной шутник. Шут гороховый. Потом эти шуты вырастают, а вот наш дедушка подзадержался.
Если его в столовой спрашивают, куда кашу лить, дед неизменно отвечает: «Как куда, в карман, конечно». И смеется счастливым смехом. И только потом протягивает тарелку.
А один раз я сидела в темном холле, забравшись на кушетку с ногами, и разговаривала по телефону. Приходит дедушка:
– Я извиняюсь, а вы еще долго тут будете?
– А что?
– Понимаете, я здесь спать собираюсь всю ночь, у меня сосед храпит, вот мне и разрешили. Сейчас белье постельное закину и на бок.
Я поверила, встала с кушетки и пошла, а дед мне вслед смеется счастливым смехом:
– Шутка! Шутка! Куда пошла, садись назад.
Еще имеется холеный человек несколько барского даже вида, который каждую фразу начинает так:
– Мы, исконно русские люди...
Мы, исконно русские люди, любим гречневую кашу; мы, исконно русские люди, терпеть не можем капельницы...
Два огромных, круглоголовых дядьки: на головах ровненький ежик, на бычьих шеях по цепуре – у одного из злата, у второго – серебряная. Грудные клетки такие, что ни про какие легкие владельцы таких клеток и слыхом не должны слыхивать до глубокой старости. Коммуникацию осуществляют с помощью междометий, смотрят исподлобья.
Но самый для меня загадочный – сухощавый, жилистый дед лет 60 с аккуратно подстриженной бородкой. И всегда на голове шапочка. Не из фольги, но тоже очень плотная. Здесь тепло вообще-то и даже местами жарко. А его без шапочки никто не видел. Навязчивые мысли меня одолевают: что там, под этой таинственной шапочкой? Лысина загадочной формы? А может, у него индейцы сняли скальп, и с тех пор он хранит свою тайну, пока не найдет случая отомстить? Спит ли он в шапочке или под покровом ночи все же стягивает ее и сует под подушку? Ответа нет.
А что же девочки пульмонологического отделения? Девочки, стоит только выглянуть солнышку, немедленно начинают колыхаться и щебетать:
– Вы заметили, пахнуло весной?! Вы видели, уже совсем весна?! И голуби за окном сегодня весенние, и даже вороны!
И никого при этом не волнует, что на календаре середина января – на то мы и девочки.
