Александр Ципко
Глаза кошки светились радостью от того, что она наконец приобрела свой дом и своего заботливого хозяина. Фото Pixabay
С того дня, когда я после приезда на Кипр увидел лежащую у дверей своей квартиры высохшую от непонятной болезни бездомную кошку Лизу, я не находил себе места. Пустить ее в свою квартиру я не мог, там поселился мой сын с детьми, а хозяйка, которая сдала мне на время жилье, зная мои кошатнические слабости, категорически запретила мне пускать животных в дом.
Но я не мог без боли наблюдать, как это существо, которое еще два месяца назад здоровое лежало на моем балконе в кресле в обнимку со своим красавцем братом Барином, увидев меня, поднимало голову и смотрело на меня своими большими зелеными глазами, прося о помощи. Мы, люди, можем увидеть в глазах животного только что-то свое, человеческое. И мне казалось, что она, увидев меня, идет за мной, еле передвигая своими высохшими лапами, только для того, чтобы я помог выкарабкаться ей из беды.
На третий день я не выдержал, нашел ее в траве рядом со своей квартирой и с помощью такой же кошатницы, как я, норвежки Евы отвез ее в ветеринарную больницу. Ветеринар-англичанка вынесла суровый приговор: «Неизлечимая анемия, вызванная болезнью крови. Попробуем несколько сеансов капельницы, но если после этого она не начнет есть, ее надо усыпить».
Два дня капельницы ничего не дали, но я продлевал курс лечения в надежде на чудо. Для меня почему-то стало важно, чтобы животное вопреки всему выздоровело. До сих пор не пойму, почему я так глубоко пустил в свою душу судьбу в общем-то чужого для меня существа. Наверное, еще год назад, когда она, совсем маленькая, приходила ко мне на балкон, часами сидела на лестнице, ведущей наверх, и через окно смотрела в мою гостиную, смотрела на другую, недоступную для нее жизнь своими яркими зелеными, печальными глазами, она что-то зацепила в моей душе. Я назвал ее для себя Бедной Лизой.
Я, конечно, не выдержал и, периодически приезжая на Кипр, начал пускать ее вместе с красавцем братом, которого я назвал Барином, к себе в гостиную, где они обнявшись лежали уже на диване. Но, честно говоря, я старался избегать встречи со взглядом ее зеленых глаз, ибо они всегда излучали тревогу, какой-то немой кошачий вопрос. С тех пор как в мою жизнь вошла вместе со своей дочерью моя московская кошка Муся, кстати, вошла тоже с улицы, брошенная своими хозяевами, которые, уезжая с дачи осенью, выставили ее накануне родов из дома, я научился видеть в каждом существе особую индивидуальность, особый мир.
Честно говоря, меня самого удивило, почему все-таки я так глубоко душой и мыслями с самого начала во всей этой истории с немощной Лизой погрузился в страдания кошки. Может быть, от собственного страха перед смертью, от недостатка веры в загробную жизнь. На мой взгляд, открытость человека к бедам животного, тем более человека, который на протяжении всей своей жизни занимался политикой, идет от желания переключиться на какой-то другой, непривычный для себя мир. Это какой-то мой, особый способ внутренней эмиграции, которым снова заболела российская интеллигенция. Когда начинаешь понимать, что разумно, по-человечески Россия жить не может, остается перенести свое внимание на животных, которые рядом с тобой и которым ты действительно чем-то можешь помочь. Это просто мой особый, естественный, идущий от души тип благотворительности. Хотя, честно говоря, это мое желание кормить бездомных кошек, помогать им вызывает какой-то инстинктивный протест у многих моих русских соседей. Но я им отвечаю, что животные в отличие от людей куда более благодарные, куда более способные ответить любовью на любовь.
В то утро, когда мне открылась правда просьбы Лизы пустить ее в квартиру, я проснулся от сознания своей неспособности где-то пристроить ее на месяц, до тех пор, когда я в начале августа снова вернусь на Кипр. Взять ее в Москву я не мог, ибо ее, больную, просто не впустили бы в Россию. Но я почему-то верил до последнего момента, что она обязательно выздоровеет, и на то у меня были основания. По крайней мере еще вчера вечером вопреки приговору врачей она ходила за мной по комнате, немного поела сваренной мною курицы, выгибала спину, чтобы я ее погладил, выясняла отношения со своими братьями, которых я, конечно, тоже пустил в гостиную. И самое главное, в ее глазах появился какой-то блеск! Она толкалась, как раньше, со своими братьями у моих ног, когда я открывал холодильник, даже попросила у меня кусочек сыра, которым я перебивал себе аппетит, работая над очередной статьей о причинах левизны позднего Бердяева.
Поэтому, как я уже сказал, проснувшись утром, я отрабатывал мысленно очередные варианты ухода за больной Лизой на месяц. Но когда я, поднявшись с постели, вошел в гостиную, то увидел, что Лиза точно решила освободить меня от всех хлопот, связанных с устройством ее жизни без меня. Она лежала на том же месте, где я ее видел вечером перед сном, откинув назад голову, закрыв глаза, вытянув лапы вперед и почему-то пропустив свою заднюю лапу поперек своего тела. И только слабое движение живота от ее дыхания дало мне понять, что она еще жива, что она все-таки дождалась того момента, когда я приду и навсегда попрощаюсь с ней. Через несколько минут Лиза уже не дышала.
Никогда так зримо, до боли зримо я не наблюдал границу между жизнью и смертью. Самонадеянный человек действительно в состоянии уничтожить все живое. Но, как показывает опыт, несмотря на все претензии материалистов, человек никогда не сможет оживить мертвую природу. Смерть абсолютна. Барин, который еще накануне вечером пытался заигрывать с ней и лежал, как в детстве, рядом, в эту секунду, когда она умерла, даже не посмотрел в ее сторону. Я накрыл Лизу чистой наволочкой, и она пролежала на этом месте до темноты, но никто из ее братьев, которых я пустил в квартиру, так и не подошел к ней.
Когда вечером я начал подготавливать тело Лизы к погребению, заворачивая ее в наволочку, под которой она пролежала целый день, ее маленькая высохшая от болезни голова проскочила в проем наволочки и неподвижные глаза в упор посмотрели на меня. И в это мгновение, которое я позволил себе смотреть в ее мертвые глаза, я обнаружил для себя, что в них не было ничего того, чего я так боялся: ни страха смерти, которым они светились, когда у нее в ветлечебнице брали кровь для анализа, ни упрека мне, что я так и не спас ее. Напротив, ее глаза светились тем, чем она жила в последний день своей жизни, светились радостью от того, что она наконец приобрела свой дом и своего заботливого хозяина, что у нее есть свое место на диване и что никто никогда уже не будет выгонять ее на улицу. И только увидев глаза уже мертвой Лизы, я понял, зачем она пришла ко мне перед смертью и чего на самом деле она ждала от меня. После того как я случайно посмотрел в спокойные глаза умершей Лизы, я сам успокоился и со спокойной душой опустил ее в подготовленное мною днем ее последнее пристанище на земле.
Я вспомнил о мечте умирающего Николая Бердяева. Он очень хотел оказаться в раю вместе с душой умершего несколько лет назад своего любимого кота Мури, который, как он признался в своей исповеди «Самопознание», был в жизни самым близким для него существом. Как только на коленях у Бердяева появился мурлыкающий кот Мури, из его текстов начало исчезать шокирующее многих нарочитое отторжение от всего плотского, живого, несущего в себе раздражающие Бердяева запахи земной жизни. Отсюда и происходила нарочитая антибуржуазность привязанного всем своим существом к благоустроенной бюргерской жизни Николая Бердяева. Кот Мури не смог освободить своего хозяина от коммунистических иллюзий, но он все-таки помог ему хотя бы перед смертью полюбить жизнь такой, какая она есть.
И я думаю, что если бы в жизнь позднего Бердяева ворвался бы не породистый домашний, обласканный судьбой кот Мури, а такая кошка с улицы, как Бедная Лиза, то он бы увидел то, что так и не открылось его душе до конца жизни, он бы увидел, что каждое живое существо стремится к полноценной, нормальной жизни, к тому, чтобы иметь те блага, которые имеют его соплеменники. Он бы увидел, что нет ничего достойного осуждения, а тем более греховного в желании каждого живого существа обрести в этой жизни то, что делает ее полноценной, – условия для нормальной, благоустроенной жизни.
Никак я не пойму наших якобы верящих в Бога патриотов. Если человек – дитя Божие, то почему, как они говорят, дом этого Божьего дитяти должен быть ветхим, с дырявой крышей, почему это Божье существо должно обязательно пройти через муки «жизни при минимуме материальных благ»? Не может себя считать счастливым даже животное, простая кошка, если она лишена того, чем обладают ее собратья. И она, дикая кошка, как я точно знаю, будет стремиться всю свою жизнь найти себе своего хозяина, найти себе свой дом. Я не считаю, как Владимир Познер, что Бога нет. По крайней мере, как непознаваемое, как тайна совести, тайна любви, тайна создания всего живого Бог точно существует. Но я одновременно противник нашей русской, на мой взгляд, человеконенавистнической традиции отказывать человеку в праве на счастье в земной жизни на том основании, что взамен его ждут радости рая.
Урок общения с умирающей дикой кошкой не сделал меня левым, готовым, как марксисты, уничтожить все, что стоит на пути полного равенства. Но я, прошедший все детство, все отроческие годы, как и бездомная Лиза, через испытания полуголодной жизни, никогда не соглашусь с теми (а их очень много развелось в России), кто считает, что бедность, неустроенность быта есть моральное благо, облагораживающее душу человека.
Любовь, чувство сострадания не может победить смерть. Но человек все-таки в силах помочь тому, кто нуждается в его помощи. Еще раз повторяю: на мой взгляд, вся наблюдаемая мною жизнь и ранняя смерть кошки Лизы является напоминанием о праве любого созданного Богом существа на достойную жизнь уже на этом свете.
