Мария Давыдова
Если остров обитаем, там есть кого любить... Константин Сомов. Остров любви. ГТГ
Потребность «любовь»
В тетради по окружающему миру приказано выписать потребности, которые человек не может удовлетворить на необитаемом острове.
Я намекаю: на вышеозначенном острове отсутствуют здравоохранение, а также система образования.
Петя добавляет:
– Еще потребность «любовь».
– Про любовь не надо писать, наверное.
– Почему? Там же некого любить!
– Ну, приручишь какую-нибудь крысу и будешь ее любить.
– Ага, приручишь какую-нибудь крысу и будешь с ней потом сексом заниматься?
Стук от упавшей на пол челюсти и ее последующие длительные поиски избавили меня от необходимости подыскивать контраргумент.
Мы летим, бежим и скачем...
...Тут и я
Калоши скинул,
От волненья
Задрожал,
Шапку на уши
Надвинул
И как вихрь
Побежал...
И побежишь как вихрь, потому что в школу велели приходить к первому звонку. Даже не к первому – к первому уже в классе надобно сидеть. Огромная пятиэтажная школа старой постройки – и вся начальная. Малышня на самокатах, великах, досках с колесиками; на собственных тоненьких и пухленьких ножках, обтянутых белыми колготками или черными брючками... Один папа в любую погоду едет на такой хитрой платформе с палкой. Платформа шустро движется по мостовой, сзади уцепился первоклашка с ранцем за спиной.
Мы летим,
Бежим
И скачем,
Ничего
Не видя,
Лишь...
Лишь бы в школу успеть – к первому звонку.
Наискосок от школы узенькая улочка, расписанная к новому учебному году «зеброй». По ней тоже летят и звонко скачут через «спящих полицейских» большие внедорожники. Полицейские ничто, когда сзади в автокресле пищит «самое дорогое», которому велено явиться в класс до первого звонка. Внедорожники звонко тормозят перед «зеброй» с визгом и воем колодок: чем ближе звонок, тем выше скорость.
Армия пап, мам и бабушек с редкими вкраплениями дедушек, а также домашних питомцев всех пород и мастей мчится, топочет и ковыляет в обе стороны: к школе и от школы – впору ставить регулировщика.
А я в детский сад сама ходила, никто меня не провожал. И в школу тоже. У нас все сами ходили в школу, кроме одного мальчика, которого приводила бабушка, и его за это дразнили бабусиком...
Аста ла виста, беби!
– Скажи мне, милый мальчик, вы вообще в школе о чем-нибудь разговариваете, кроме компьютерных игр?
– Конечно, разговариваем!
– А о чем?
– Да обо всем. О погоде, например, об играх...
Продолжаю приставать:
– А играете во что-нибудь? Я имею в виду не на телефоне, а так, знаешь ли, в жизни. Играете?
– Конечно, играем!
– И во что?
– Нууу, например, например... а, вспомнил: есть такая игра «оскорбительные колонки».
– Это что же такое?
– Сейчас расскажу: берешь бумажки и пишешь на них что-нибудь такое... оскорбительное. Например, «ты макака», «ты жирный», «ты сися». А другой человек вытягивает.
– А дальше что?
– Что-что – ничего.
– Совсем ничего? Ну, вытянул человек «сисю». И что эта сися дальше делает?
– Зависит от того, кто сися. Если, например, Артем, лучше сразу бежать. Почему? Потому что эта сися очень больно дерется.
– Мам, можно мультик?
– Не успеешь на дежурство, к восьми в школу, забыл?
– Тупое! Тупое! Тупое дежурство! Ты хоть знаешь, как я вчера дежурил?
– Как же?
– А вот так: на лестнице стоял и всем, кто мимо идет, говорил: «Аста ла виста, беби».
– А ты хоть знаешь, кто так говорил?
– Я че, тупой, конечно, знаю!
– Ну и кто?
– Кто-кто, ГИТЛЕР, вот кто! Мама, что с тобой?! Ты почему на полу сидишь?! Ты чего хрюкаешь? А, это ты так смеешься? Напугала меня, я думал, тебе плохо стало.
– Предупреждать надо! Это, сынок, был не Гитлер, а Терминатор.
– Че, правда?! Круто! В смысле круто, что не Гитлер, Терминатор все же получше – чисто в плане как человек...
Две отчаянно страшные истории моего детства
Первая вот. Я совсем маленькая, и мы с мамой приехали в Киев к ее маме – моей бабушке. А бабушка жила тогда со своей старшей сестрой Валюшей – тоже бабушкой, только двоюродной.
Валюша была одинокая, в смысле бессемейная, и очень добрая.
К ней-то на работу мы и отправились один раз не знаю за какой надобностью. Служила вторая бабушка в регистратуре некоего медицинского заведения. Помню уютный киевский дворик, маленький домик с неприметной вывеской – окошки гостеприимно светятся; лесенка в полуподвальное помещение; скрипучая, обитая клеенкой дверь, снабженная пружиной... Дверь открывается, мы входим, и я с ужасом убеждаюсь, что у противоположной стены, выстроившись в ряд, стоят... ноги. Блестящие, кажется, лакированные, и в страшных каких-то черных ботинках. Отрезанные человечьи ноги...
Слова «протез» я тогда не знала, так что страшные ноги еще не один год являлись маленькой девочке во сне и заставляли просыпаться с громким плачем.
Спустя несколько лет я, к несчастью, доросла до пионерского лагеря, куда и отправилась незамедлительно в первое же свое каникулярное лето. Лагерь был не простой, а «от Союза композиторов» – так со значением говорили взрослые, почему-то непременно понижая при этом голос почти до шепота. В непростом лагере были непростые дети, которые дразнили и обижали меня так, что однажды наша милая рыжеволосая вожатая расплакалась прямо посреди девичьей спальни, обозвала моих мучительниц «юными фашистками» и тут же, поздно вечером, уже после отбоя, перетащила все мои вещи и меня вместе с ними в палату к старшим девочкам. Старшие девочки были добрые, после отбоя непременно рассказывали разные страшные истории, а спать ложились на час позже малышей. Этот час я проводила в палате одна, в томительном ожидании своих новых соседок.
Они приходили, веселые и очень взрослые девочки лет девяти, укладывались, гасили свет. Очень скоро начинали летать по палате убивающие все живое черные занавески, красные ногти пробирались украдкой в спальню «темной-темной ночью», а гроб на колесиках уже в который раз предупреждал о своем намерении посетить нашу галактику. Все эти малосимпатичные персонажи исправно выполняли свою функцию: потихонечку, исподволь усыпляли одну девочку за другой. И вот уже монотонный голос рассказчицы после небольшой паузы секретным шепотом вопрошает: «Все спят или нет?»
Конечно же нет: кто-то непременно бодрствует до последнего, изо всех сил удерживая слипающиеся веки в положении «открыто»; если же укрыться одеялом с головой, то черным занавескам тебя нипочем не достать – это всем известно.
А однажды веселая, краснощекая девочка рассказала совсем другую историю. Помню, там была мама, у которой нет никого на свете, кроме красавицы дочки. Дочка, как водится, захотела вечерком пойти погулять, а мама, опять же как и положено, строго-настрого наказала ей возвратиться не позже девяти.
Дальше следовало томительное перечисление: девять часов – девочки нет; десять – девочки нет; одиннадцать... Бедная женщина одна в пустой квартире мечется взад-вперед по коридору, то и дело подходит на цыпочках ко входной двери и прислушивается, не идет ли дочка. Это вам не гроб на колесиках, тут по-настоящему страшно, и это яснее ясного даже семилетней девочке.
И вот в полночь, наконец, звонок – это вернулась девочка. Мама бежит изо всех сил, распахивает дверь, а там... ноги и больше ничего – только ноги, а на ногах записка: «Мама, я пришла».
Ужасные, отдельные от человека ноги снова вернулись ко мне откуда-то издалека и напугали так, как после уже никто не смог: ни Эдгар Аллан По с его колодцем, маятником и прочим пыточным арсеналом, ни Майн Рид, безжалостно пустивший самого юного и прекрасного своего героя странствовать без головы. Разве что медведь на липовой ноге – тот самый, что стучится черной-пречерной ночью к старухе прямо в окошко и спрашивает грозно: «Кто тут в избушке сидит, кто мое мясо жарит?!» – разве что он...
