Вадим Черновецкий  |
| «А я не стала ему позировать, подумала, что он маляр...» Фото Reuters |
Многие люди – как правило, вообще не знакомые с современной качественной литературой – уверенно заявляют, что читать сейчас нечего, вот то ли дело раньше, лет двести назад... Что ж, тогда действительно был золотой век русской поэзии. Но проблема в том, что тогда, в первой трети XIX века, люди говорили то же самое. В литературе застой, читать нечего, то ли дело раньше... И это при жизни Пушкина, Лермонтова, Грибоедова!..
Почему такое происходит? Потому что современников в принципе трудно признать гениями. «Что мне сделать, чтобы стать великим?» – «Ну, для начала умереть». – «А дальше?» У современника сопли текут. У современников бывают любовные похождения. А что за гений с соплями и похождениями?.. Гением может быть только памятник. А памятники живым не ставят.
Кроме того, из прошлого до нас доходит лишь лучшее – в музыке, литературе, живописи... Потому невольно кажется, что в прошлом жили исключительно гении. А в настоящем мы видим все: и лучшее, и среднее, и худшее. Причем худшее порой заметнее лучшего. Вот люди и думают, что «сейчас одна фигня». Лучшим надо еще интересоваться, надо дать себе труд его разглядеть... А все ли на это способны?
Главное же – такова природа консервативного сознания, что сейчас-де падение нравов, а вот раньше было лучше. А обыватель по определению консервативен. А большинство людей как раз обыватели. И плевать, что первая из дошедших до нас жалоб на то, что молодежь нынче не та и мир катится к чертям, не то что раньше, – была написана пять тысяч лет назад в Древнем Египте. Если факты не вписываются в нашу теорию – тем хуже для фактов.
В середине XIX века традиция продолжилась. Известный критик, философ и публицист Максим Антонович, автор термина «золотой век», в 1863 году писал в журнале «Современник»: «Теперь же в нашей литературе наступил век железный и даже глиняный». И это при жизни Толстого, Достоевского, Тургенева, Гончарова... Ну а что, сопли есть, памятника нет – какое тут может быть величие?
И это не только в литературе, но и в культуре вообще. И не только в восприятии обывателей, но и многих умных, продвинутых людей.
В начале XIX века вальс казался верхом пошлости и разврата. Мол, партнеры в танце слишком близко друг к другу, слишком откровенно прикасаются, и, если вы честный человек, после такого остается только жениться. Сейчас вальс – что-то очень старомодное и классическое, верх благопристойности.
В последней трети XIX века зарождавшийся тогда во Франции импрессионизм реалисты Академии гнобили как бездарную мазню. Теперь импрессионизм – классика модернистской живописи и любимое направление у многих культурных людей.
В начале XX века непристойным называли фокстрот. А Герман Гессе в «Степном волке» отзывался о джазе как о примитивной, вульгарной похоти. Говорят, кстати, что у американских негров слово jazz тогда действительно значило не что иное, как «секс». Теперь это опять же образец утонченной, изысканной музыки, где-то даже смыкающейся с классикой – например в творчестве Джорджа Гершвина.
Потом верхом пошлости и разврата стало аргентинское танго, которое даже запрещали танцевать с женщинами, – полиция за это арестовывала. Потому аргентинские мужчины танцевали танго друг с другом. Сейчас это стильный, интересный, романтический танец – и тоже с оттенком старомодности. Дикими скорее уж кажутся кадры того времени, где в Буэнос-Айресе два мясника в фартуках, обнявшись, танцуют танго. Нелепым выглядит не танго, а запрет на исполнение его с женщинами.
В середине XX века многих людей и на Западе, и в Советском Союзе ужасал своей непристойностью танец буги-вуги. Сейчас это тоже что-то старое, доброе, воспетое в веселой песне группы «Зоопарк».
 |
| «Горизонтальному желанию» грозит участие травмпункта. Фото Reuters |
Во второй половине XX века Фаина Раневская, судя по всему, тоже считала образцом пошлости и бездуховности культуру хиппи, стиляг, рокеров. «Мне бывает очень тяжело, очень грустно, когда я смотрю на длинноволосых «модерняг» с пустыми глазами», – писала она 30 января 1976 года моему дяде Марку Сикоре. Теперь – в фильме «Стиляги», например, и не только – они предстают свободными людьми в несвободном обществе, то есть кем-то явно хорошим.
В литературе чем-то похожую судьбу имеет Сергей Довлатов. Несколько десятков лет назад его проза воспринималась многими как попсовое развлечение эстрадного типа. Даже его близкие друзья и соратники Вайль и Генис, легендарные «двое с бутылкой», признавая, что читать Довлатова интересно, приятно, до какого-то момента искренне считали, что ничего по-настоящему большого, значительного он так и не создал. Они даже сочувственно передали ему сетования читателей, которые еще ждут от него «важную, толстую вещь». В ответ Довлатов непристойно отшутился на предмет того, о какой именно «важной, толстой вещи» могла идти речь.
Вскоре после этого Довлатов умер (но отнюдь не от моральной травмы, нанесенной ему этими словами друзей). Никакой «важной, толстой вещи» он так и не написал. Но изменилось само восприятие литературного творчества. Чтобы быть большим литератором, вовсе не обязательно писать толстые трагические романы с пафосной моралью в конце. Вполне достаточно остроумно, живо, глубоко показать веселый и грустный абсурд бытия в легких для восприятия повестях и рассказах. Так Довлатов из «попсовика-развлекушника» стал культовым писателем современной литературы.
Если вернуться к теме танцев, то теперь верхом аморальности кому-то кажется тверк. Что ж, в нем действительно есть какая-то половая призывность. Но любой танец в конечном счете – это «вертикальное выражение горизонтального желания», как сказал Бернард Шоу. Такова его природа. Наиболее эротичны, на мой взгляд, восточные танцы, изначально для того и созданные, чтобы наложницы из гарема возбуждали султана перед актом любви.
И ничего, теперь эти танцы можно увидеть где угодно. Многие мужчины втайне вожделеют красивых девушек с малым количеством одежды, которые, как говорят профессионалы, «танцуют Восток» в каком-нибудь ресторане. Но теперь это нормально и прилично... потому что привычно. Не удивлюсь, если точно так же будет восприниматься и тверк, когда примелькается. Говорят, кстати, что он очень напоминает гавайские народные танцы, которые там давно уже норма.
Прежде чем осудить что-то новое в культуре, стоит вспомнить обо всем этом и понять, насколько все относительно. Вполне возможно, что то, что сейчас ужасает, через какое-то время станет чем-то классическим и даже старым добрым. Иногда само культурное явление должно пройти для этого некую эволюцию, вырасти над собой. Но часто хватает и эволюции общественного сознания.
Если бы люди всегда отвергали новое и маниакально «держались корней», то верхом цивилизации был бы для них костер в пещере, а верхом культуры – наскальная живопись.
«Главное – сохранять традиции предков!» – сказал дикарь, доедая чужую ляжку.
В каком-то смысле эстетический и этический прогресс – это постоянное расширение границ дозволенного (конечно, если это не причиняет никому реального вреда). Это постоянное освобождение человека. А чем свободнее человек, тем больше у него возможностей быть счастливым.
