Чудесные старушки все-таки существуют

В обществе востребован образ старушки с манящей, а не пугающей старостью. Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru

Нас воспитывали бабушки. Они были очень разными. У кого-то набожные, в белых платочках с узлом под подбородком. У кого-то «современные», с укладкой и напомаженными губами. Сгорбленные или прямые, шаркающие и не очень, крашеные и седые, с шиньонами или коротко стриженные, в брюках и длинных юбках, советские и «антисоветские» – все они были одинаково востребованны и уважаемы в том мире 70-х. Они и говорили по-разному: кто-то – окая, припеваючи, другие – отрывисто и по-деловому. Но все они внушали уважение, без труда находили друг с другом общий язык. И – с нами.

Они приходили за нами в детский сад и школу в начальных классах, отводили домой, кормили нас чем-нибудь вкусненьким, рассказывали истории (самые интересные были о них самих). Их дома пахли особенно, и они умели по-особому обнять. Кажется, обнять умели не все, но что-то теплое чувствовалось, пожалуй, в каждой.

Их особую энергетику ловили не только мы, те, что были «от горшка два вершка» (их, бабушкин, термин). А все вокруг. Тогда был популярен дуэт Вероники Маврикиевны и Авдотьи Никитичны, гротескных, казалось бы, старух. Но в то же время таких настоящих, притягательных, душевных. Теперь спорят, кто был прототипом этих героинь: не то бабушки Александра Ширвиндта, не то тети исполнителя Маврикиевны Вадима Тонкова. А прототипы были тогда везде – на улицах, в парках, на лавочках во дворах, в очередях магазинов. И слово «старуха» не имело такого негативного смысла, как сейчас, не было связано ни со страхом (неужели и я когда-нибудь стану такой?), ни с пренебрежением (что эти бабки всегда лезут!). И будучи напечатанным, это слово читалось по-особенному. У Пушкина с его «выпьем, где же...», у Достоевского в «Игроке» с харизматичной бабушкой, выигрывающей на «зеро», у Горького в «Изергиль» с его хрустящими костями историями... И конечно, они были в сказках, все эти загадочные Яги в избушках. В детстве меня беспокоил вопрос: ну почему они так легко поворачиваются, эти избушки на курьих ножках, стоит всего лишь только попросить? Неужели это может быть так легко? Почему у меня не так? Взрослый мир тогда обычно не откликался на твои просьбы, тем более с первого раза. Весь взрослый мир, кроме бабушек. В мире бабушек было по-другому. Там особым духом пахло.

Баба-яга с ее избушкой, стоящей на опушке дремучего леса, – загадочная стражница на границе миров. Проводница в волшебный мир, где исполняются желания, а герой обретает волшебную силу. Вот и наши бабушки открывали нам тайные дверцы в иной мир, которого будто бы даже не существовало, традиции которого были так болезненно прерваны и о котором не было принято говорить.

Они родились еще до революции. Некоторые успели даже поучиться – «до». И кажется, получили в своем детстве кусочек чудесного. Они об этом не рассказывали, но чувствовалось в них что-то загадочное, непривычное для нас, глубоко укорененное. Внутреннее достоинство.

Все мостики с тем прошлым миром, казалось, были разрушены. Но были они, рядом с нами. Носительницы иного.

Священник Георгий Чистяков писал, что в чудовищной душегубке советского времени оставалось что-то, создававшее хорошую атмосферу, из чего вырисовывались нравственные ориентиры. И этим «чем-то» были старушки, говорил он. «Не старички, а именно старушки, почти исключительно вдовы и старые девы, потерявшие женихов и мужей в революцию или в ГУЛАГе, в коллективизацию или на войне. В общем, в одной из четырех мясорубок. Почти нищие, но всегда аккуратно одетые, в старых, но безупречно отглаженных платьях, никогда – в халатах и шлепанцах, всегда радостные и щедро светящиеся тем светом, который светит во тьме и тьме не дает себя поглотить, дарившие эту радость всем, кто с ними сталкивался…» И они «не стеснялись». Безграмотные не стеснялись неграмотности, нищие – нищеты. Они вызывали к себе «не жалость и сострадание, а величайшее уважение». И у них хотелось учиться. «Они, старушки моего детства, ничего не боялись, порхали себе по Москве, лепетали свое и оставили нам в наследство сокровище удивительное: внутреннюю свободу», – писал Чистяков.

Теперь слово «старуха» имеет негативный оттенок. Сегодняшние бабушки словно согласились на роль второго сорта. Стремятся слиться с серым городским пейзажем своей «немаркой» одеждой. Боящиеся яркости, суетящиеся, тревожные, надевшие грустные смайлики на лица, ритуально ворчащие о том, что все не так. Лишь немногих из них теперь можно встретить на улице с внуками. И с внуками они бывают тоже чаще какие-то недовольные – обрывающие, стыдящие, ворчащие.

Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична были, с одной стороны, гротескными, с другой – настоящими и душевными. Кадр из передачи «Голубой огонек». 1978

Говорят, травмированное поколение узнается по тому, что люди становятся друг на друга похожи. Нынешние старушки не застали тот волшебный мир далекого прошлого, в котором обреталась магия целостности и достоинства. Не получили того волшебства. И теперь стесняются самих себя.

Окружающие не хотят видеть их старости, а они соглашаются быть невидимыми и готовы презирать себя, хотя и отчаянно с этим не согласны.

И в то же время в обществе востребован образ иной старухи, той самой, сохранившей Бабки-ёжкину магию, с манящей, а не пугающей старостью. В соцсетях множатся портреты и истории стройных, красивых, изнутри светящихся старух. И теперь и стариков, конечно, тоже. Только кажутся они какими-то нездешними, заморскими, не нашими.

Вот и я еду в автобусе, смотрю на бабушек вокруг и ловлю себя на мысли, что не хочу становиться старой. Не хочу послушно прятаться под маской серости, быть частью унылой пенсионерской массы. Не хочу всех этих переживаний ненужности, нереализованности, обиды. «Ну, хоть бы один пример положительной счастливой старушки!» – обращаю я что-то вроде молитвы в серое весеннее небо сквозь коричневое автобусное стекло.

И тут заходит одна. Спина прямая, глаза светятся. Кажется, ей под девяносто, вся в морщинках. Но прямая. Садится рядом, уточняет у меня маршрут автобуса и заводит разговор. «Я каждый день гуляю, – говорит она с ясной улыбкой. – Уезжаю на автобусе куда-нибудь и брожу пешком. Смотрю на людей. Мои девчонки за меня волнуются, говорят, лучше б дома сидела, но я не могу. Я без этого завяну».

Я думаю, что ее девчонкам, наверное, под семьдесят. А она тем временем рассказывает, кивая в окно. «Вот дом, в котором я жила в детстве. А это школа, в которой училась. Тогда это была женская школа. Мне пришлось ее бросить, началась война, и я пошла работать на завод…»

Я тоже училась в той же школе. И до года жила в том же доме в коммуналке. Мне, конечно, страшно от всего этого совпадения. Но и прикольно тоже. Оттого что молитвы иной раз исполняются и чудесные старушки все-таки существуют.

Я слушаю ее, радуюсь этой случайной близости и думаю, что, наверное, передача между поколениями не может прерваться совсем. Эта энергия все равно просочится, как вода, что бы ни происходило вокруг.