Из "Христа" в иуды

Не просто следователь – но искуситель, злодей-«сердцевед». Кадр из фильма «Преступление и наказание». 1969

За 20 лет до того, как Владимир Ленин стал вождем революции, отвергнувшей Бога и Церковь, его старший брат Александр Ульянов взошел на эшафот и перед смертью приложился к кресту. По приговору военно-полевого суда 28 марта 1887 года он был повешен за участие в подготовке покушения на императора Александра III, несмотря на то что не числился среди непосредственных исполнителей теракта.

Поведение Ульянова на следствии производит странное впечатление. Он словно бы стремился взять на себя всю вину и добиться смертного приговора. Народник Александр Лукашевич писал о его последних днях: «Когда я увиделся в первом заседании с Ульяновым на суде, то он, пожимая мне руку, сказал: «Если вам что-нибудь будет нужно, говорите на меня», – я прочел в его глазах бесповоротную решимость умереть». Поведение Ульянова напоминает персонажей Достоевского, которые берут на себя чужую вину, чтобы «пострадать». Помните Миколку в «Преступлении и наказании» – того маляра, что возвел на себя напраслину в убийстве старухи-процентщицы? «В страдании есть идея. Миколка-то прав», – говорил о нем следователь Порфирий Петрович.

Министр внутренних дел граф Дмитрий Толстой докладывал императору: «Шевырев и Ульянов… бодро и спокойно пошли на эшафот, причем Ульянов приложился к кресту, а Шевырев оттолкнул руку священника». В раннем народничестве был популярен образ революционера, идущего на борьбу за счастье угнетенного человечества, надевающего на себя терновый венец страданий на виселице или каторге, словно Христос, восходящий на Голгофу…

Спустя два десятилетия большевики, предводительствуемые младшим братом повешенного Ульянова, начали беспощадный террор, уничтожая старый режим и его официальную Церковь. К власти пришло поколение революционеров, имеющее мало общего с идеалистами 1870-х годов. Это были циники, двурушники и люди, считающие, что цель оправдывает средства. Возможно, это о них писал поэт Семен Надсон:

Я в братство веровал, 

но в черный день невзгоды

Не мог я отличить собратьев

от врагов;

Я жаждал для людей познанья 

и свободы,

А мир – все тот же мир 

бессмысленных рабов;

На грозный бой со злом 

мечтал я встать сурово

Огнем и правдою карающих 

речей,

И в храме истины – 

в священном храме слова,

Я слышу оргию крикливых

торгашей!..

Что же случилось? Они прошли через жестокую борьбу с властями и органами правопорядка, и в процессе этой борьбы происходила нравственная деградация как самих революционеров, так и охранительных органов империи.

В истории политического сыска России XIX века заметный след оставил инспектор Петербургского охранного отделения Георгий Порфирьевич Судейкин, которого прозвали «сердцеведом». Возможно, он и был прототипом Порфирия Петровича в «Преступлении и наказании». Так вот, подполковник Судейкин начал широко практиковать вербовку тайных агентов в революционной среде. «Не было таких способов, которые бы Судейкин не пробовал для того, чтобы каждого, кого возможно, втянуть если не в чисто шпионскую роль, то хоть в какое-нибудь частное соглашение с правительством», – писал народоволец Лев Тихомиров, сам позже завербованный охранкой. «Все эти господа, мало-помалу деморализуясь, почти неизбежно в конце концов превращались в настоящих шпионов», – читаем у Тихомирова.

Судейкин, в частности, завербовал лидера народовольцев Сергея Дегаева, но насладиться своим триумфом вполне не успел. Спустя год после вербовки агент заманил куратора на конспиративную квартиру, где его ждали убийцы. Двойной предатель жаловался на жестокость и бесчеловечность жандарма, оправдывая свое согласие на сотрудничество с властями. Жертвенный агнец оказался лисой.

Дегаев еще мучился угрызениями совести, но пройдет полтора десятилетия, и секретные сотрудники будут обивать пороги охранки, а их предательство станет расчетливым и циничным. Незадолго до 1917 года появились Азеф и Малиновский, которые спокойно брали деньги у правительства, назначали себе цену и пользовались жандармским покровительством для успешной политической карьеры. 

Как заметил видный деятель охранки Павел Заварзин, мораль революционеров к началу XX века свелась к убеждению, что цель оправдывает средства. Он приводит в пример одну историю с известным социал-демократом Плехановым. Он и его жена Розалия были дружны с полицейским следователем и, эмигрируя из России, попросили того хранить у себя на дому сундук с личными вещами. При обыске оказалось, что в сундуке – агитматериалы. Следователя отправили в отставку, и он лишился от горя рассудка. Заварзин видит в этом готовность ради интересов революции предавать чувства товарищества, но нас интересует еще и то, как срослись между собой эти две непримиримые системы – революционное подполье и полицейское сообщество. Кажется, именно это сближение сделало возможным быстрое превращение вчерашних каторжан в беспощадных «меченосцев» карательных органов государства рабочих и крестьян.

К революции 1917 года идеалистов уже не останется. Многие из них, такие как Александр Ульянов, окончат свои дни на виселице, другие сгинут на каторге, третьи закалятся и «перевоспитаются», чтобы выжить в жестокой борьбе с режимом.

Но эта игра в провокацию не пройдет бесследно для самой охранки и того режима, который она должна была охранять. Жандармы почувствуют свою силу и сами увлекутся политической борьбой, выйдя далеко за рамки профессиональных обязанностей. Характерный эпизод в истории русской охранки – политические интриги, в которые были втянуты шеф московского сыска Сергей Зубатов, глава МВД Вячеслав Плеве и известный деятель заграничной агентской сети Петр Рачковский. Руководитель охранного отделения Петербурга Александр Герасимов в своих воспоминаниях со злорадством обрушивается на этих деятелей, особенно на Зубатова, который принципы работы секретной агентуры вообще пытался превратить в широкое политическое движение среди рабочих. Плодом этой политики стало Кровавое воскресенье и «дело попа Гапона». Рачковский и вовсе в своих интригах дошел до фабрикации величайшей фальшивки и провокации всех времен – «Протоколов сионских мудрецов».

Цинизм пронизывал даже церковное ведомство, на которое обычно ссылаются те, кто оплакивает патриархальную «Святую Русь». Герасимов вспоминает, как в 1905 году сообщил обер-прокурору Святейшего синода Константину Победоносцеву о том, что священники в Петербурге собираются в свой профессиональный союз. Жандарм просил главу церковного ведомства по-тихому воздействовать на клириков, охмелевших от воздуха свободы. Победоносцев ответил: «Пошлите полицию и казаков. Пусть от моего имени нагайками разгонят этих попов».

Изучая воспоминания революционеров и их противников, сложно решить, на ком именно лежит вина за ту чудовищную деградацию морали, с которой власть и ее ниспровергатели подошли к 1917 году. Кажется, это было предопределено самим течением жизни, роком, тяготевшим над распадающейся империей.

В одной из сказочных новелл немецкого писателя Людвига Тика есть эпизод, когда меч, висевший на стене, задрожал в жажде пролить кровь, и в финале он все-таки напитался кровью героев. То же можно сказать о русском обществе, возбужденном от ожидания кровопролития и неизбежности катастрофы. Позволю себе последнюю цитату из воспоминаний жандармского генерала Герасимова: «Особенными симпатиями среди интеллигенции и широких обывательских, даже умеренных слоев общества пользовались социалисты-революционеры. Эти симпатии к ним привлекала их террористическая деятельность…»