От антиутопии спасет любовь

В детском саду дети узнавали, что у них есть еще один дедушка – Ленин. Фото РИА Новости

В пятом классе моя дочь проходила в школе первобытно-общинный строй. Ей задали сочинение – написать от имени женщины каменного века, как прошел ее обычный каменный день. Она и написала, на целую страницу, – о непростой жизни в пещере, о хищниках в лесах, о собирательстве, о том, сколько опасностей подстерегает ее охотника-мужа. Получилось романтично, однако учительница велела сочинение переписать, потому что оно в корне не верно. Мол, в каменном веке женщины и мужчины еще не обрели гендерной идентичности, так что и охотились вместе, и собирали вместе, и всё остальное тоже. И семей никаких не было, а жили всем скопом, вперемешку.

Наши деды и прадеды прошли через похожий эксперимент. Когда в Советском Союзе на государственном уровне попытались стереть гендерную идентичность. Чтобы и на завод плечом к плечу, и с завода в ногу. Чтобы вместо прежних не лишенных сексуального подтекста обращений «барышня» или «господин» – надежно бесплотное «товарищ». Чтобы постепенно избавиться от оков семьи, этого пошлого буржуазного пережитка. Зачем кухни, если есть общепитовские столовые? Зачем квартиры, если есть общежития? И разве не счастье, когда все равны и одинаковы?

В Нижнем Новгороде в центре города стоит дом-призрак. Дом чекиста. Он уже несколько лет необитаем, пугает неискушенных прохожих зияющими окнами да темными стенами с обвалившейся штукатуркой – всем своим мрачным видом. Самое подходящее место для съемок дешевого ужастика. Его и восстановить проблема, и сломать тоже нельзя. Дом-то – уникальный, памятник. Причем не столько архитектуры (советского конструктивизма), сколько все того же необычного социального эксперимента по низвержению семьи.

Построенный в 1920-е Дом чекиста был коммуной, в которой делили друг с другом быт сотрудники НКВД. Столовая, клуб, тир, библиотека, спортивный и зрительный залы. Коммуна переходного типа, где собственность еще не обобществлена окончательно, где часть жильцов жили и семьями. Пока семья окончательно не отомрет.

Дом чекиста в Нижнем Новгороде до сих пор пугает горожан. Фото с сайта www.wikipedia.org

В те годы многое отмирало. Разорялись гнезда – дворянские, крестьянские, мещанские, уничтожались уклады. В ХХ веке случилось много такого, что нельзя ни понять, ни простить, говорил Мераб Мамардашвили. Это и про семью, конечно, тоже.

Революционный романтизм 20-х вскоре сменился термидором. Такое происходит со всеми революциями. Но вот с семьей, изрядно потрепанной, обнищавшей, безродной, стали происходить еще более грустные вещи. В семьи твердой поступью, не вытирая ног, вошло государство. Коммуны не получилось. А вот коммуналки, где «на 38 комнаток всего одна уборная» – как-то легко.

Есть такой психологический метод – составление геносоциограммы. Рисуешь свою родословную, вспоминаешь все рассказы и мифы про своих предков, замечаешь совпадения дат, имен, историй. Подобная работа помогает исцелять глубинные травмы, прерывать болезненные родовые сценарии, находить душевные ресурсы.

Правда, в нашей стране этот метод имеет существенные ограничения. Слишком много белых пятен. Обычно люди даже не знают дальше своих дедов, в крайнем случае – прадедов. А те, кому посчастливилось помнить, рисуют довольно похожую картину. На уровне пра-пра (конец XIX – начало XX века) – сила, расцвет. А потом дерево начинает редеть, словно поеденное вредителем, ветви высыхают, отпадают, оставляя проплешины то тут, то там. Пил, погиб, потерял, пропал. Ощущение боли и пустоты.

Тем и отличается тоталитаризм, что он, забыв о всякой деликатности, забирается в семьи. Об этом еще Платон в своем «Государстве» писал. Ложится на супружеское ложе, забирается в шкаф, поедает припасы, находит заначку… А еще оно забирает себе детей с самой первой минуты.

Все начиналось с роддома. Сама система советского родовспоможения была жесткой и лишенной милосердия. «Тужься, а не то убьешь ребенка», – привычно кричали роженице акушерки. После родов не разрешали прикладывать младенца к груди. Якобы это вредно. В два месяца отправляли маму на работу, предполагая, что малыш – в яслях. Так начиналась его трудовая жизнь. В жизни всегда есть место подвигу, даже когда ты еще не умеешь агукать. Родители, конечно, изворачивались как могли – бабушки, соседки, отпуска. Но в конце концов сдавались – в глубине-то души знали, для чего свое чадо растят. Чтобы вырос настоящим советским человеком, для чего еще. Непритязательным таким, честным да работящим. Чтобы хорошо вписался в строй. Тогда и проблем не будет. Для этого и существовали разные легендарные воспитательные фразочки тех лет, вроде «да мало ли что ты хочешь» или «не много ли ты себе вообще позволяешь?».

Среди моих знакомых-ровесников есть те, кто обладает довольно феноменальной памятью о своем детстве. Они помнят ясли. Кто-то – деревянное ограждение манежа. Кто-то – чужие жесткие руки. Тоску. И, конечно, все мы помним школу…

А еще я помню свое удивление, когда в детском саду нам рассказали, что у всех нас есть один общий и самый важный дедушка – дедушка Ленин. Это вызвало поначалу недоумение, что, оказывается, существует загадочный дедушка для всех. Но потом стало органичной частью общего детсадовского абсурда. Зато когда были маленькими мои родители, им навязывали коллективного отца, отца народов. Его портрет во многих семьях висел на стене.

Но tempora mutantur – времена меняются, а жизнь способна пробиваться даже сквозь асфальт. Сегодня повзрослело первое поколение, выросшее в нетоталитарном обществе. И у него уже появились свои дети. И нынешние дети больше не принадлежат государству. Их даже, случается, сразу прикладывают к груди. И хотеть теперь стало можно и нужно. И позволять себе, как ни странно, тоже. И можно чувствовать себя женщиной или мужчиной, не делая при этом вызова общественному строю. В общем, больше не нужно испрашивать разрешения на то, чтобы жить.

А порой мы и не догадываемся, что разгребаем в собственной жизни последствия того, что было с нашими предками. В том числе и того странного первобытно-общинного эксперимента, на который болезненным скопом согласилась страна. Нужно время, чтобы исцелились родовые раны. А где-то навсегда останутся рубцы.

Вот и Дом чекиста стоит призрачным напоминанием о том, что было. И чего так и не случилось – тоже. Пока не хватает денег ни на реконструкцию, ни на консервацию. Обещанные сроки реставрации давно прошли. Грунтовые воды все сильнее подтачивают фундамент. И может быть, в таком виде этот дом и есть самый настоящий памятник. Метафора нашего прошлого. А грунтовые воды под ним – как новые соки, символ обновления.

На днях я шла по улице, впереди шагал мальчик лет шести, с отцом за руку. Они о чем-то негромко разговаривали. И вдруг до меня долетели необычные пока для нашей страны слова. «Ты лучшее, что у меня есть, – сказал папа. – У нас с мамой. И я хочу, чтобы ты всегда это знал». Мальчик молча кивнул. И они продолжали идти как ни в чем не бывало.