FUTURUM, или Самая непонятная сила

Я стоял у Стены Плача, выбирая свою главную просьбу. Фото Reuters

С детства памятен образ неожиданной победы: распластанные на земле марсианские чудовища из «Войны миров» Уэллса. Если кто забыл сюжет: мы были захвачены, мы понимали, что силы наши неравны, мы уже ни на что не надеялись – и вдруг победа. Как объяснить ее? Только ли болезнью марсиан и их издыханием? 

Не все так просто, думаю я, перенося эту историю на нашу современность. Время – самая странная и непонятная субстанция в человеческом мироощущении – имеет такую же странную и непонятную силу. Что есть вера? – без всякой иронии спрашиваю я сам себя и отвечаю: связь с будущим. С той минутой, которую ты просишь у времени как долгожданную минуту победы и счастья. И она появится.

Эту наивную, как наивная живопись, мысль я подтверждаю своим недавним опытом. Всю жизнь я хотел написать книгу о своем отце. Книгу об отце и сыне, о проявлении и продолжении одного в другом. Я ее писал пять лет – но даже так сказать нельзя, потому что я ничего не писал в привычном смысле этого слова. Я все знал, но слова не соединялись со мной, не оживали, не сливались с той будущей минутой, где я должен был им обрадоваться. Может быть, думаю я сейчас, виновато было мое стремление писать всегда о самом главном? Я никак не мог выбрать это главное, хотя знал и видел все, что было с отцом. 

Как он, пятилетний, едет ночью на телеге, со всей семьей убегая от раскулачивания, и смотрит на звезды, которые стекают вниз вместе с его слезами. 

Как на его глазах гэпэушник протыкает штыком маленькую заболевшую девочку из раскулаченных – «чтоб не мучилась». 

Как он онемевает на год от испуга. 

Как видит беспросветную жизнь, а потом находит в ней для себя улыбку неба среди туч и понимает, что навсегда это небо станет молчаливым собеседником, забирающим себе, а может, и растворяющим в себе безответные на земле вопросы. 

Как учится в школе. Как чувствует себя в себе, словно в маленьком сосуде, который находится в пространстве большем – в классе, а класс – в школе, а школа – в огромном мире. И он посылает свои молчаливые слова через эти пространства, нанизанные друг на друга, и эхо возвращенного смысла доносится через вздрагивающее стекло неразличимыми далекими звуками.

Как он вместо ушедшего на фронт отца идет работать в шахту. Как попадает под завал. Как ему вдруг становится ясно, что он, лежащий в пыли и темноте под землей, на самом деле только часть себя. И не может исчезнуть, потому что не исчезнет тот огромный и бесконечный он, который есть во всем мире, который и есть этот мир и к которому он взывает и обращается в своем страхе и бесстрашии. 

Как его 17-летним забирают, но не на фронт, а в какие-то поля и перелески, где их, 113 мальчиков из деревни Большие Липяги, учат два или три дня почему-то маршировать и тыкать перед собой деревянными винтовками. Немцы прорвали фронт под Валуйками, и вот этими новобранцами решили заткнуть прорыв. После деревянных атак, как называл их мой отец, когда они, замазав вырезанные из досок «винтовки» грязью, чтобы издали казались настоящими, потому что настоящих не успели выдать, шли и бежали по полю на пулеметные очереди – их осталось двое. Двое из 113.

Я не мог это написать. Как? Какими словами? 

Я думал об этом и понимал, что живем мы сейчас, словно захваченные марсианами, потому что не хватает этих 111. Нет их здесь, а они нужны. Их дети нужны, дети детей. Их семьи. Нет их, не хватает для полноценной жизни, для полноценного гражданского общества. И нет не только этих 111 молодых парней из деревни Большие Липяги, погибших безоружными в первом бою под Валуйками, но и миллионов расстрелянных, замученных после 17-го года, после того, как была сказана первая марсианская лживая фраза «караул устал» и мы на 100 лет утонули во лжи.  

Нашествие марсиан: вроде бы неравные силы, но люди победят. Иллюстрация Энрике Алвим Корреа к роману Герберта Уэллса «Война миров». 1906

Без них и нас как будто нет.

Так нельзя жить, думал я, как ребенок, обращаясь к нетронутому чистому будущему. Будущее, futurum, помоги нам, помоги дотянуться до тебя, помоги своим существованием, помоги незримой связью с собой, думал я слова этой пантеистической молитвы.

А потом вдруг написал про Иерусалим, и после этого – всю книгу. Вот мой «Иерусалим»: «Это было вначале. Перед тем, как я начал писать книгу об отце. Иерусалим не давал мне даже одиночества, а я так ждал от него помощи. Любой другой город обычно сразу окутывал меня именно одиночеством, и я как будто переступал внутри большого прозрачного шара. Шар катился, я шел внутри него, наблюдая чужую жизнь, думая о своей. А здесь толпа людей поглотила меня, уличные торговцы одинаково спохватывались навстречу, суета сует. Мне даже казалось, что старые камни стыдливо отворачиваются, не в силах подарить мне чувство, которое я пытался назвать про себя несколькими указующими словами – когда-то так же здесь… Нет, не получалось у меня это почувствовать. Много туристов, несмотря на зиму, и я один из них. Не хватало пустоты. Пустыни.

К этому времени отец мне все рассказал, но я как будто онемел. Я все знал, хотел написать, хотел сказать, и странным было мое молчание. Я стоял у Стены Плача, выбирая свою главную просьбу. «Дай сказать, Господи!» – написал я в своей записке. Помню, что точка восклицательного знака пробила листок. 

Как тяжело мне было возвращаться в гостиницу. Как будто я умирал на ходу. И в номере время остановилось, я смотрел немигающими глазами в темное окно. Тревога мира была передо мной, и я виноват во всем. Нет, не во всем, а в этой записке, понял я. Нельзя, нельзя требовать, никогда ничего нельзя требовать.  Я выбежал на улицу и оказался на острие какого-то ножа, который разрезал темноту. Один, совершенно один – это было то одиночество, которого я добивался целый день в Иерусалиме. Старые камни старого города встретили меня на повороте Яффских ворот. А вот и Стена. Как будто для меня оставлен выступ, для моей записки. Я понял, что принят. Понял, что на этот раз написал правильные слова. Перечитав их, засмеялся от радости освобождения. «Господи, помоги сказать». Без восклицательного знака. «Господи, помоги мне сказать», – повторил я про себя, уже зная первые слова, что напишу об отце. Нарушил ли я сейчас тайну исповеди? Нет, не нарушил. Нет тайн перед тайной».

 Я обращался к будущему. И оно разрешило, помогло мне написать, и я написал так, как надо, – слово за словом. Будущее отзывается своей силой и обязательно победит наших марсиан. И все мы скоро это увидим.