Голый и бледный

Ботинки мои забрали. Где их теперь взять? Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru

Его привезли под вечер, еще до уколов. Мне тогда показалось, что он похож на композитора. Худой, изможденный, с большим носом, скалисто торчащим над углами и впадинами длинного лица.

Добрые бессловесные санитары, издав утробное «Урргх!», перегрузили клиента на койку. Скоро действие седативных препаратов стало ослабевать. Плавник носа заходил туда-сюда, а потом мужчина оглушительно чихнул и разом вскинулся на постели. Когда новый сосед был неподвижен, его худоба вкупе с буйной шевелюрой создавали иллюзию моложавости. Теперь стало ясно, что лет ему никак не меньше пятидесяти.

Больной оглядел комнату и тотчас спустил ноги с кровати. В чем мать родила подскочил к умывальнику и, открыв кран, принялся жадно пить воду. Пил он долго, издавая при этом какие-то лягушачьи звуки: подбулькивал, поквакивал и громко сглатывал. Наконец оторвался, но воды не унял, а вместо этого сунул под кран голову. Потом выпрямился, затряс своими мокрыми лохмами и выкрикнул: «Эх, хорошо!»

После этого подошел к моей кровати и, наклонив по-птичьи голову, уставился на книгу в моих руках.

– Читаете, а? – звучало это так, будто речь шла о чем-то запретном. Мне оставалось лишь подтвердить очевидное. Я ждал вопроса насчет содержания книги, но лохматый вдруг переменил тему.

– Надо бы пойти в шахматы поиграть, – сказал он, озираясь. – Где тут играют в шахматы?

– Ты бы трусы сначала надел. А то в игру не возьмут, – резонно заметил дядя Миша.

Лохматый будто только сейчас обнаружил, что стоит голый посреди больничной палаты. Впрочем, это его сильно не взволновало. Какое-то время он стоял неподвижно, словно размышляя, а затем вновь обратился ко мне.

А что еще делать больному в больнице? Только в шахматы и играть... Фото Пола Хадсона

– Ботинки мои забрали. Где их теперь взять? Мы с сестрой билеты в Прагу купили. Понимаете, какое дело? И вдруг такая незадача… Где здесь выдают одежду? – Я отвечал, что одежду забрали до выписки и, видимо, передали родственникам. Он еще помолчал и вдруг снова рванулся к умывальнику. Ритуал «Эх, хорошо!» повторился в той же последовательности. Мы с товарищами переглянулись. КСПшник Сергеич, делая большие глаза, покрутил пальцем у виска. После повторного омовения лохматый вновь сунулся ко мне, но я убрал книгу, чем сильно сбил его с толку. Минуту он стоял, раздумывая, а потом спросил, где здесь туалет. Ему указали, и шахматист выскочил в открытую дверь.

Вскоре он вернулся, теснимый обширным бюстом Натальи. Суровая и немногословная медсестра без лишних церемоний загнала шахматиста на койку и накрыла простыней. Затем повесила на стул рядом с кроватью клетчатую пижаму.

– Вот ваша одежда, Аркадий! – белый короткий палец указал на пижаму. – В коридор только в одежде! Ясно?

Лохматый мелко закивал. Губы его задвигались, словно он что-то хотел сказать, но суровый взгляд Натальи действовал сильнее реланиума. Убедившись, что больной умиротворен, медсестра сходила в коридор и вернулась с тележкой.

После уколов в палате стало тихо. Я еще не спал, балансируя на грани забытья. Под действием препаратов засыпается очень странно. Сначала медленно начинает успокаиваться боль. Она двигается по организму, словно жидкость в змеевике, пытается ускользнуть от накатывающей кисельной волны химического счастья. В какой-то момент боль характеризует сознание. Затем она исчезает, все углы сглаживаются и внутри тебя где-то в районе загривка открывается огромное окно в пустоту. Настолько большое, что ты проваливаешься туда целиком, словно льдина, захваченная речным водоворотом.

Меня разбудил звук льющейся воды. Или это запел Старик? Я прислушался. Нет, на койке у окна все было тихо. Зато от умывальника доносились знакомые пофыркивания и всквакивания. «Блеск и плеск!» – подумал я, невольно вспоминая персонажей Дж.Р.Р. Толкиена. Конечно, это неугомонный Аркадий опять припал к источнику центрального водоснабжения. Омовение завершилось памятным «Эх, хорошо!», в ночном исполнении прозвучавшем мягче и тише. Я улыбнулся, вспоминая перипетии «Хоббита» и «Властелина колец». Настоящий, не химический сон охватил меня, словно мелкое и теплое море. В нем были звуки и образы, двигались рыбы, причудливые пестрые змеи, подобно протяжным чешуйчатым поездам, скользили в толще воды. По дну туда-сюда ходили крабы. Один большой, усатый оказался совсем рядом. Он двигал усами, щелкал клешнями и шумно ворочался на песке, будто хотел что-то сказать. «Ботинки… ботинки… забрали ботинки», – донеслась до меня жалоба членистоногого. Я проснулся. Жалоба не прекратилась. Звук шел прямо из-под моей кровати!

Я кое-как повернулся на бок, поглядел вниз. Аркадий наяву ползал под моей койкой, ворочая лохматой головой. Вот он выбрался в проход, огляделся, оценивая обстановку, и двинулся под койку к Сергеичу.

Я обратился у чудаку и спросил, что он делает. Аркадий поворотился ко мне, но с пола не поднялся и снова завел песню про ботинки. Это их он искал, ползая под кроватями. Я посоветовал ему лечь на постель и дождаться утра – так светлее искать. Снова рассказывать о приемном покое и выписке было сейчас бесполезно. Я дважды предложил ему подождать утра. Тогда он сел посреди комнаты, охватив руками костистые колени и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ботинки, ботинки! – стонал Аркадий. – Мне в Прагу, а они – забрали, понимаете? Неловко как-то. Нужно найти ботинки и ехать в аэропорт. Самолет улетает, времени мало. Понимаете?

Я не знал, как вернуть его к реальности, и прикрикнул на безумца, точно на ребенка, имитируя тон Натальи. К моей радости, он послушно поднялся, умылся и тихо лег на кровать. Я вздохнул и попытался вновь поймать сон про море, но это не получилось. От наших с Аркадием разговоров проснулся Старик и завыл как-то особенно тоскливо и жалостно. Справа захрапел и заворочался дядя Миша. Сергеич проснулся и включил свои полночные матюки. Больничный концерт набирал силу. «Ботинки, ботинки… Прага… неловко» – Аркадий внес свою лепту в какофонию.

Вдруг бормотание безумца стало громче, а потом прервалось, сменившись странными хрипами, и бульканьем, и захлебывающимся ревом.

Все проснулись, поднялись на локтях. Шахматист метался по кровати, выгибался дугой. Вот он оказался на краю, и его обильно вырвало на пол чем-то густым и темным. Я нажал кнопку вызова, но та запала и не работала. С кровати подхватился Сергеич, выбежал в коридор, принялся звать сестру.

Дальше все происходило как-то скомканно, отрывочно. То ли отступившая было химия укола дала о себе знать, то ли перегруженный впечатлениями организм решил отключиться. Помню, кто-то входил, хлопал дверями. Потом включили общий свет и почти сразу погасили, оставив лампу над койкой шахматиста. Видно его не было, два или три белых халата отгородили больного от остальной палаты. Кто-то все время говорил: «Держи… держи ровнее!» Завыл в своем углу Старик. Мимо проскочила Люба – сделать укол – похоже, Наталья сдала смену. Потом я отключился и пришел в себя, когда шахматиста вывозили. Он лежал голый и бледный на каталке. На груди и в промежности были видны черные разводы. Внезапно он дернулся, и это снова началось. Никогда ни до, ни после не видел, чтобы из человека так хлестала жидкость. Добрые санитары налегли на каталку. Двери открылись и захлопнулись. Белые халаты метнулись по комнате чудовищными мотыльками и вылетели следом. Свет погас. Все стихло. Стало как прежде. Странное дело, но мы совсем не обсуждали шахматиста. Хотя никто и не спал.

Существует расхожее мнение, что медицинским работникам присущ особый цинизм в отношении бед, постигших пациентов. Мне сейчас кажется, что дело не в цинизме как таковом, а в состоянии предельной очевидности, которое настигает любого обитателя больницы. Это такая правда без всяких прикрас. Окончательное обнажение. Потому что прятать ничего уже не получается, да и не нужно. Справился – продолжил игру, не справился – выбыл. Это там, в мире огней и движения, в мире, наполненном иллюзиями, мы склонны обсуждать чудовищные события не без удовольствия и азарта. Потому что случилось не с нами, потому что пронесло. Но здесь, в пыльном аквариуме больничной палаты, уверенности не было ни у кого. И все молчали.

Рано утром, еще до света, к нам пришла красивая Люба. Ставила уколы, что-то напевала под нос. От нее пахло жизнью, духами, домашним уютом. Люба наклонилась надо мной, проверяя повязки. Тугая девичья грудь на секунды приникла к моему предплечью. Внутри меня что-то зашевелилось, забрезжило, неожиданно сладко закололо в паху. Бог весть как, но Люба почувствовала это! Наклонилась к самому моему уху и прошептала: «Молодец! На поправку пошел».