Николай Калиниченко
Больница – смесь надежды и отчаяния. Николай Загорский. У земской больницы. 1886. ГТГ
Когда тыкали ножом, было небольно. И когда ходил по площади у метро, поливая асфальт кровью, тоже было нормально. Голова совсем не кружилась. Напротив – все предметы словно очертили угольным карандашом. Я видел фонари, и машины, и громаду Ильича на той стороне проспекта. И еще были круглые лица продавцов в ларьках. Неподвижные, бледные и гладкие, как бельма мертвых рыб. Смотрели все... не вышел ни один. Их можно понять. Наверняка я у них не первый. Здесь, у входа в подземку, на краю дневного мира, всегда сгущается зло. Если долго смотреть – привыкаешь. И всякий раз страшно, что эта чернота дотянется до тебя, а против нее только узкая стойка и стопка газет. Зато посмотреть – можно. Отстраненно, как телевизор. Жаль, погромче сделать нельзя. Не услышишь, как перед ударом в шею он цедит сквозь зубы: «Это тебе напоследок!» Извините, уважаемые зрители, слышать и чувствовать здесь – моя задача. И все равно больно не было. Лишь только досада, словно неумный и взбалмошный человек на твоих глазах ломает новую еще вещь. Небольно-небольно, детская мантра от стыдных слез. Небольно, когда непослушными липкими пальцами набирал номер скорой, а когда приехали и уложили – стало почти комфортно, сонно.
Когда перевозили из машины в приемное отделение, вдруг пошел снег: такие мелкие, но очень красивые снежинки, словно на улице не апрель, а середина января. Это потом я узнал, что снег видят, когда уже почти все. Когда там наверху решают, взять или попустить. Попустили. Оставили. Здравствуй, приемное отделение!
Паскудно и грязно было в приемном покое. Воздух наполняли резкие запахи больного человечьего нутра. Смесь надежды и отчаяния. Меня заставили сесть. Дебелая краснощекая баба в грязном халате что-то спросила. Я не расслышал – перед глазами все еще кружились снежинки. Баба нахмурилась, повторила вопрос. Она хотела знать, что случилось. Я буркнул коротко, мол, драка, порезали...
– Еще один, – брезгливо поморщилась баба, зевнула и растворила журнал. Ей было скучно.
Потом фотографировали раны, заставляли подписывать отказ от претензий. И все это время никакой боли, только слабость.
По-настоящему больно стало, когда молодой врач-кавказец стал тыкать пальцем в рану под сердцем, проверял, насколько глубока. Такой ослепительной боли я не испытывал никогда. Сначала крепился, а потом заорал, выплевывая ругательства в смуглое напряженное лицо хирурга. Кажется, требовал другого врача. Затем дали наркоз. Темнота. Никаких снов под наркозом нет. Человека можно выключить, как перегревшийся мобильник. Открыть, распотрошить, заменить батарею или положить в рис, чтобы подсох.
В реанимации был дискомфорт и трубки из всех щелей. Ходила между кроватями симпатичная и деловитая медсестра. Я хотел спросить, как у меня дела, но в горле свила гнездо залетная птица. Очень хотелось пить. Оказалось, в горле у меня тоже трубка. Медсестра заметила мои потуги, улыбнулась.
– Ну что, торопыга, не спится?
Я попытался дать понять, что меня беспокоит трубка в горле. Она кивнула.
– Надоела? Хорошо, давай будем пробовать.
Что пробовать? Тогда я не знал. Медсестра что-то там нажала. Потом вытащила трубку. И тогда небо навалилось на меня. Бетонной плитой легло на грудь. Тяжесть была невероятная. Я испытал ужас от мысли, что так теперь будет всегда.
– Тяжело самому дышать? – участливо спросила медсестра. – Ничего-ничего, еще минут пять подавит, а потом разойдется. А чего ты хотел-то? Легкое у тебя сложилось! Теперь расправляется.
Пять минут! Наверное, мой взгляд был очень красноречив, и сестричка забеспокоилась.
– Вернуть трубку?
Я замотал головой – буду терпеть. Через некоторое время стало сносно. Я робко начал пробовать тело, как вернувшийся из странствий монарх пробует своих вассалов. Очень быстро стало ясно, что возможности пока невелики. На страже моих границ стояла боль. Зато головой можно было вертеть сколько угодно. Оказалось, что совсем рядом со мной лежал молодой парень. Он не спал, смотрел в потолок.
– Ты как сюда? – прохрипел я. Сосед повернул голову, глянул удивленно. Слабо улыбнулся.
– Ножевые. А ты?
– И у меня тоже ножевые! – я обрадовался, что встретил товарища по несчастью. – Драка была, я за приятеля вступился, а у этого заточка, ну и вот. А тебя как?
– Меня жена, кухонным ножом... – В его лице вдруг что-то изменилось. Появилось что-то тоскливое и страшное. Может быть, впервые пришло полное осознание случившегося, а может, просто боль напомнила о себе. И сразу стало понятно, что у меня совсем не «тоже».
Я хотел еще расспросить его, но тут явились медбратья с добрыми застывшими лицами и стали грузить меня на коляску. Я хотел сказать ему «пока», подумал, что это слишком буднично, и сказал «держись». Но за скрипом дверей и шорохом халатов он, наверное, меня не услышал.
В палате нас было четверо. Четыре сломанные вещи. Справа у стены лежал дядя Миша. Жизнерадостный пенсионер. У дяди Миши было распорото плечо и трещина в ребре – упал с лестницы на даче. Через проход лежал Сергеич, крупный бородатый мужик с красным лицом и зычным голосом. Поехал на апрельский слет КСП в Подмосковье, пел песни, хорошо проводил время. Цирроз подкрался незаметно.
Рядом с Сергеичем у окна лежал старик. Имени его мы не знали. Старик не говорил. Он пережил два или три инсульта. «После второго никто не считает», – шутил дядя Миша. Ночами, когда в приоткрытое окно долетали звуки неспящего города, старик заводил песню. Это начиналось как отдышливый хрип с громким залповым кашлем. Потом хрип переходил в сипение и наконец прорывался высокий пронзительный вой. Это был очень особый звук. Жалоба на все вокруг. От него веяло пустыней и неизбежным финалом. Безнадегой.
Просыпался Сергеич и начинал сладко материть старика. Все время казалось, что он ругает кого-то далекого, третьего. Которого нет в комнате, а может, и вовсе нет на свете. Так они и выступали дуэтом, пока дед не уставал.
К Сергеичу ходили сердитая краснолицая жена и веселые, пахнущие коньяком, друзья. Друзья приносили апельсины и табак для трубки, жена – кашу в банке. Она корила Сергеича за невоздержанность, за упрямство и любовь к водочке. В первый раз это выглядело грозно, потом все поняли – это у них ритуал. Апельсины и кашу Сергеич выбрасывал, а табак принимал с благодарностью и тайком от врача курил в туалете. Сергеич читал Буссенара, дядя Миша – Маринину, а я – «Гарри Поттера». Иногда Сергеич отрывался от чтения и декламировал стихи собственного сочинения:
Я сижу на краю, я смеюсь, я пою,
Я играю на старой гитаре,
А потом я мечусь и с обрыва
мочусь
В отвратительном пьяном
угаре.
И заслышав шумы,
на поверхность из тьмы
Выплывает зубастая Грета:
«Дай, дружок, поиграть!»
Отчего же не дать?
Мы сегодня сыграем дуэтом!
Стихи Сергеича казались мне смешными, но глупыми, а дядя Миша принимал их очень близко. Причмокивал губами и говорил мечтательно невпопад: «Эх, помню, ходили мы с Танюшей на Окуджаву...»
Старик никак не реагировал. Может, слушал, а может, спал.
К нему приезжали один раз за все время. Сын. Парень лет 30, кучерявый и круглолицый. Он привез бутылку воды и пакет леденцов. Сразу было видно, что немощный полуживой инвалид ему в тягость, но когда кучерявый заговорил, нехотя выцеживая слова, стало очевидно, что старика он ненавидит. Я не знаю, что между ними было, но такого яростного тяжелого презрения ни до, ни после не встречал. Пока сын был в палате, старик пытался говорить с ним. Что-то объяснял, горячился, временами в его бессвязном мычании слышался гнев, затем мольба. Но ничего нельзя было понять. Когда круглолицый ушел, инвалид затих. Пролежал так с полчаса, а потом замычал, забился на койке. В его мычании вдруг проросли и оформились знакомые всем матерные слова. Это длилось минут пять. Затем наступила гробовая тишина. Сергеич и дядя Миша – я еще плохо ходил – подбежали к кровати. Старик был жив. Ничего не изменилось.
После полдника к нам пришли ставить уколы. Их делали посменно две медсестры – молоденькая ладная Люба и суровая, но умелая Наталья. Этим вечером была очередь Натальи. Она тяжело вошла в комнату, толкая впереди себя тележку со счастьем. Обычно Наталья начинала с дяди Миши, но сегодня подошла к старику. Села на стул, наклонилась к инвалиду и что-то тихо шептала ему на ухо большим некрасивым ртом…
Этой ночью за окном было шумно. На перекрестке у гастронома перекладывали асфальт, на ветках старых берез копошились и пересвистывались птицы. Все шло к полночной песне, но ее не последовало. Старик мирно спал, по-детски подложив ладонь под щеку.
