Транс-цен-ден-тально!

В Европе – маленькие государства, тесные города, узкие улочки. Фото Питера Лонга

Когда человеку достается что-то очень большое, это всегда проблема. Большой дом. Большие деньги. Большая должность. Большой размер одежды или обуви. Большая собака... Или большая страна.

В Нижнем Новгороде есть культовое место – памятник Чкалову. К нему любят в хорошую погоду стекаться горожане, его не пропускают туристы. Это площадка на высоком волжском откосе, где просто тонешь. Тонешь не вглубь, а вдаль. Взгляду трудно зацепиться даже за горизонт. Однажды я поймала небрежный жест экскурсовода. «А там начинается тайга», – махнул он в сторону синеватой полоски на востоке, и вся его туристическая группа напряженно вгляделась в бесконечность. А у меня пробежали мурашки по спине от мысли, где эта самая тайга заканчивается. Такая вот безграничная у нас ширь. От Москвы до самых до окраин, с их уссурийскими тиграми и козлом Тимуром. Даже воображению трудно справиться с такими масштабами.

Но бескрайность хороша в меру. Иначе неминуемо вызовет головокружение. Человеческому взгляду важно за что-то цепляться. А телу – ощущать границы мира, как стены в собственном доме. Нам, людям, просто физически нужно во что-то упираться, на что-то натыкаться, ударяться, ставить шишки и получать ссадины. И в том числе – важно чувствовать и границы своей страны. Это необходимый путь самопознания и обретения национальной идентичности. Да и вообще с границами понятнее и спокойнее. С ними ясно, что и зачем обустраивать. Это как иметь крышу над головой, вместо того чтобы спать под открытым небом. Если крыша – можно сделать ремонт, поменять окна, купить мебель, продумать детали. Тогда ясно, что обживаешь. А под небом – что обустраивать? Там одна стихия. Можно лишь полагаться на авось. Ежедневно беспокоиться о погоде. И не ждать слишком многого от жизни.

Вот в Европе – всё наоборот. Изрезанная береговая линия окружает человека со всех сторон. Европейцы похожи на котят, запутавшихся в клубке с пряжей. Кругом одни границы – и сзади, и спереди, и по бокам. Маленькие государства, тесные города, узкие улочки. В Амстердаме, например, который когда-то покорил Петра Первого, дома имеют на каждом этаже только по одному окну, настолько они узкие. Петр не мог там нормально спать, не умещался в кровати (бедные царские коленки). Лестницы и сегодня там такие тесные, что похожи на российские вентиляционные трубы. В привокзальной гостинице наш сравнительно небольшой по российским меркам чемодан конкурировал по размерам с самим номером. И поэтому неудивительно, что Амстердам – такой обустроенный город. Он стал первой столицей мира, где были введены единые общегородские правила застройки.

Ведь когда ты постоянно сталкиваешься с кем-то нос к носу, ты учишься договариваться. Ты понимаешь, что без четких правил, без эффективного общественного договора ты просто не выживешь. Учишься устанавливать эти правила, согласовывать их, поддерживать, следить за исполнением. Так возникает самоуправление. Гражданские институты. И гражданское общество иже с ними.

Иное дело, когда кругом – наша ширь. Вернувшись в Россию, Петр тоже решил построить свой город на болотах. Свою собственную цивилизацию. И это ему удалось. В отдельно взятом Петербурге. Это до сих пор особенный город в нашей стране. Но одно дело – болота на небольшом участке суши, как в Амстердаме. А другое дело – уходящая в бесконечность зыбь.

Это не может сказаться на национальном самоощущении и восприятии мира. Тем более если вспомнить, как у нас все начиналось. Еще Фрейд понял, что основы характера формируются в детстве. А у народа, думается, – на заре его истории.

Памятник Чкалову в Нижнем Новгороде стоит на откосе, а за ним взгляду трудно зацепиться даже за горизонт. Фото Андрея Забродина/PhotoXPress.ru

«Малочисленное народонаселение было разбросано на огромных пустынных пространствах, – писал о княжеской Руси известный историк Сергей Соловьев, – которые беспрестанно увеличивались без соответственного умножения народонаселения».

И нет никакой потребности уметь договариваться во всей этой шири, учиться искусству компромиссов, правил, законов, хартий и прочей чужестранной ереси. Когда всегда можно сорваться с места. Слинять. Там хорошо, где нас нет. И уйти всегда просто: нет ведь никаких границ, куда ни глянь – всюду простор. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

Но как быть власти в стране, где народ – как перекати-поле? «Правительство гонялось за человеком и пыталось прикрепить его к одному месту, чтобы заставить платить подати и служить безвозмездные службы, но сопряженные с тяжелой ответственностью», – писал Соловьев. Не отсюда ли оно – это наше всё: крепостное право, жесткая централизация, тяга к патерналистской опеке, отсутствие потребности в самоуправлении, слабость гражданских институтов.

А еще – наша удаль. Потому что не свобода у нас, а воля, и не права, а вольности, и в охотку нам жить не по закону, а по справедливости (или по понятиям, что в принципе одно и то же). От состояния ниже плинтуса мы можем легко воспарить к космизму. И от любви до ненависти один шаг. Потому-то русские долго запрягают, да быстро едут. И вообще ты или пан, или пропал. Нам легче пребывать в крайностях. Или – или. Середина для нас – довольно нудная работа. И чувство меры – не наша ценность. Мы не любим полутона. И уж или режем правду-матку, или молчим в тряпочку. И русский бунт бессмысленный и беспощадный. И покорность наша, впрочем, бессмысленна и беспощадна тоже.

И глава государства у нас не меньше чем помазанник Божий, свят-свят. И столь беспредельна может быть наша любовь к нему, как и горяча ненависть.

И неудивительно, что такой взрывной сейчас у нас Интернет. Потому что умеренность – вообще не наш конек. Мы легко обесцениваем и не хотим слушать иную точку зрения. Потому что слушать умеют те, кто испокон веков вынужден жить друг с другом нос к носу. А когда вокруг горизонты, гораздо проще этот свой нос воротить. Зачем лишняя работа и головная боль?

И пусть теперь мы живем теснее, но нам все так же тяжко пребывать в определенных границах. Все так же жива в нас эта щемящая душевная тяга – к расширению. К утрате формы. К пиковому переживанию всеединства. Как у Венечки в «Петушках»: «А умный-умный выпьет и говорит: «Транс-цен-ден-тально!»

Кстати, когда выпьешь, особенно если хорошо так выпьешь, душевно, то в бескрайность вписаться легче. Пьяному и море по колено. Ну, и тайга – она вся словно в твоих руках. И как же тогда регулярно не употреблять?

В общем, неудивительно, что мы местную власть не признаем, нам обязательно подавай президента, ему и пишем, к нему взываем. Что нам неинтересно, например, собрать мусор рядом с домом, и вообще что-то вокруг себя обустраивать, не наш это масштаб. Нас зажигает геополитика с ее глобальными историями про Америку, гибридные войны и биполярный мир. И в этом есть оно, то самое, наше искомое чувство полета. Возможность преодолеть пространства и простор.

В результате, когда хочется как лучше, получается как всегда. Потому что то, что, может, вначале и получается, в результате расползается, не имея четких границ, и теряет структуру. Такая необходимая жертва величию. Может быть, когда-нибудь нам надоест все это и мы снизойдем к простым, локальным делам с их скромными целями, с их тактильной реальностью, когда стоит протянуть руку – и уже дотронешься. И может быть, тогда захочется собрать наконец мусор и всерьез следить за чистотой, договориться о правилах, выбрать реальную представительную власть – освоить всю эту во многом скучную и прагматическую науку обустройства мира. Может быть, когда-нибудь. Но явно не сейчас. А пока еще полетаем. И не поминайте лихом.