Елена Архангельская
Когда тебя держат в клетке, неважно, что она – солнечного цвета. Фото Reuters
Дело было еще в Москве. В отделение, куда меня перевели из реанимации, пришла заведующая и сказала:
– Вы – паллиативная больная, вам в больнице делать нечего.
Потом в режиме монолога она сообщила, что капать меня все равно надо, поэтому мне можно остаться на коммерческой основе. Слово «паллиативная» было неожиданным и новым. Мы с испугу согласились. Заведующая, кстати, оказалась неплохим врачом.
И вот лежу я в платной палате. Одна беда – кнопка вызова не работает. А передвигалась я тогда с большим трудом. Но смирилась вроде. Пока однажды не была разбужена уборщицей, ибо плавала в теплом и красном – выпал подключичный катетер. Легкая паника не помешала умницам-сестрам успеть меня откачать, проклиная молчащую кнопку. Потому что уборщице, оказывается, далеко бегать пришлось, всех созывая.
А тут еще в палату напротив совсем тяжелого деда положили. Через дверной проем я наблюдала, как он задыхался, стонал и тянул руку в бесполезной кнопке. В общем, надо было бдеть над ним. И тогда я стала требовать ремонта системы вызова. Хотя бы ради деда.
Трижды приходила делегация из проректора по хозчасти, главы фирмы ремонтников и дядьки-рокера в качестве электрика. Дядька был в косухе и бандане с черепами. В общем, наш такой человек. Панели над кроватью он развинчивал и завинчивал, делегация уходила, а к вечеру все опять отрубалось.
Наконец я вызвала их в четвертый раз. Пришел только рокер. Он вяло постучал по панели и опять стал развинчивать. В этот момент у него зазвонил телефон, и смеющийся мужской голос довольно громко пророкотал в мобильнике:
– Короче, изобрази там бурную деятельность, отвинти-развинти, понимаешь, и давай свободен… По-быстрому там.
Дядька-рокер вяло дакнул.
Не знал он, что со мной так нельзя. Вот именно так нельзя со мной.
Палата моя запиралась изнутри на ключ. Закончив, рокер не стал меня обнадеживать миганием лампочки, сказав, что посмотрит позже. Пошел к выходу – дернул за ручку двери и изумился:
– А выйти… это вот как?
– А никак, – говорю. – Теперь вы – мой заложник.
Он сосредоточенно посмотрел на дверь.
– А домой-то мне как?
– Никак, – говорю. – Звоните шефу. Пока сигнализация не заработает, пытаться уйти домой – бесполезно.
И начинаю рассказывать ему об ужасном положении лежачего больного с неработающей кнопкой вызова.
– Так меня же семья ждет, – тупо повторил он.
– Так и меня ждет, – говорю. – Очень ждет. Понимаете? И я не хочу тут остаться без работающей кнопки вызова, за которую я к тому же плачу.
– Так ведь он все равно вам ее не починит, – грустно признался мой заложник. – Ему ведь этот ваш хозяйственник-проректор до сих пор деньги не заплатил за систему. Они ведь намертво уперлись оба. Не починят же все равно.
– Значит, вы останетесь со мной, – говорю. – Давайте чай пить. Есть траченная плитка шоколада. Сколько лет вашим детям-то?
 |
| Больница – это всегда вынужденность. Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru |
В этом месте положено написать: «Незаметно пронеслись четыре часа пятничного вечера». Шеф ремонтников ржал в трубку – не помогло. Орал матом, требовал, чтобы медсестры отперли дверь. Но тут вскрылась еще одна, ранее неведомая изюминка нового ремонта. Замки к дверям, которые в случае чего должны были открываться снаружи медперсоналом, имели внутреннюю блокировку. И, запершись, я могла творить внутри все что угодно и сколько угодно. Кроме того, медсестры явно были на моей стороне.
– Он вас там не обижает? – спрашивала дежурная сестра через дверь.
– Здесь я обижаю, – отвечала я брутально.
Вскоре стокгольмский синдром вступил в свои права. Дядька-рокер назвался Пашей и стал сам позванивать шефу, колоритно ругаясь и ища моего одобрения. Шеф начал сдавать позиции, стал нудно объяснять, что доступ к системе лишь через хозяйственника-проректора, а тот уже у себя на даче.
– Так я тоже хочу живой на дачу, – говорю. – Пусть возвращается.
Потом мы с Пашей рассказывали друг другу медицинские страшилки. Он с повлажневшими глазами – историю о докторе, не вышедшем в приемную к пациенту, оказавшемуся его родным сыном. В общем, там все умерли…
Дело шло к ночи... Наконец в панели над кроватью раздались щелчки. Потом Пашин шеф попросил меня к телефону. Доложил, что все бы заработало, но ему нужен еще один программист, а тот приедет только завтра. Я была непреклонна. Сказала, что позвонила знакомой съемочной группе, и они как раз завтра приедут и все отснимут, а мы с Пашей их подождем.
Щелчки продолжились. И вот тут мой заложник говорит:
– А я в туалет хочу.
– Бывает, – говорю. – Но я же не со зла, вы понимаете. Никак нельзя сейчас в туалет.
Он еще помолчал и говорит:
– Очень хочу. Я быстро. Я пописать только...
– Нет, – говорю. – Вот там ведерко в углу, а я отвернусь.
Паша встал, помолчал немного и по-детски так:
– Не могу. Я быстро сбегаю, вернусь и сам запрусь. Вы только мне поверьте. Туалет-то дверь в дверь. Я ж не обману.
– Эх, – думаю, – сколько уже сделано, и...
А он стоит – робкий рокер с честными глазами. В черепушках весь... Выпустила я его. А он и правда вернулся, тут же заперся и отдал ключ мне.
Через полтора часа за дверью раздались знакомые голоса: формально-важный голос проректора и устало-ненавидящий – шефа ремонтников. Они предложили протестировать систему. Мой заложник Паша сразу обнаружил хитрость и потребовал переделать. Через полчаса они пришли снова. На этот раз Пашу их работа устроила. И он, показав мне на какие-то микролампочки, сказал, что вот теперь уже все по-настоящему.
Наверное, они обиделись, потому что, спросив, все ли меня устраивает, ушли, даже не забрав с собой Пашу. Тот доел мою шоколадку и, прощаясь, спросил:
– А можно я буду вас навещать?
– Конечно, – говорю. – А вы любите смотреть на капельницы?
И, кстати, он заходил потом, да.
