Чао, монсеньор!

По площади с топотом, шумом и барабанным боем проследовала группа молодых людей в красном, скандируя загадочное слово «Маракатимба».

Болонья не похожа на другие города Италии. Сами итальянцы называют ее «толстой» и «красной», последнее из-за кирпичного цвета стен в городе – в отличие от желтого, господствующего в остальной Италии. Ну а насчет «толстой» – это намек на гастрономическое изобилие.

Когда я приехала в Болонью, занималось обычное итальянское утро: на главной площади рядом с собором Святого Петрония, в окружении зданий XII века, у фонтана Нептуна собрались собачники и спонтанно провели рождественскую выставку своих питомцев. Из прилегающей улочки с топотом, шумом и барабанным боем буквально выкатилась группа молодых людей в красном и, скандируя загадочное слово «Маракатимба» (как позже выяснилось, это была довольно известная в Италии группа, объединяющая в своих выступлениях элементы игры на музыкальных инструментах и хореографии), промаршировала к тому же фонтану. Что ж, подумала я,  фонтан и в самом деле знаменитый: основатель «Мазератти» был вдохновлен на создание логотипа своей фирмы именно этим болонским трезубцем.

И прошла к собору Святого Петрония. Скорее из чувства долга, чем искреннего любопытства. Собор – это официальная сторона жизни, а настоящая, не средневековая, не сказочная Италия обычно остается за его стенами, расплескиваясь в смехе итальянских детей, которым отцы субботним утром покупают шарик лучшего в мире мороженого, сверкая в вековых терракотовых кирпичах, складываясь в загадочный рисунок уличного художника, расположившегося на тротуаре прямо посреди уличной толкотни. В общем, вполне справедливо, что живое и теплое влечет больше, чем мертвое и окостеневшее.

Но в тот день Церковь выплеснулась за пределы собора. Я это почувствовала, только подойдя вплотную к дуомо и столкнувшись с «самыми приятными» в мире полицейскими. Тогда я еще отнесла присутствие полицейских к тому факту, что этот один из известнейших в Италии соборов пытались взорвать в 2002 году из-за того, что там находится фреска, на которой – в полном соответствии с представлениями Данте – пророк Мухаммед изображен в аду. Фреска, правда, меня не впечатлила, и я углубилась в блуждания по лабиринту средневековых улочек Болоньи в поисках того, что ищут все путешественники, – приключений, не прописанных на страницах путеводителей.

Внезапно передо мной вместо уютной красной терракоты возник маленький собор из камня такого серого, словно перед моим взором открылось окно в Средневековье. И вот посреди этого Средневековья на каменной табличке с названием собора я обнаружила портрет некоего священнослужителя. Оказалось, это новый архиепископ Болоньи Маттео Зуппи, который именно в то утро въезжал во вверенный ему город.

Казалось, город по этому поводу ликовал. Солнце разливало последние теплые лучи сквозь решето туч, на старинном перекрестке у «падающих» башен – Гаризенды и Азинелли – собралась толпа музыкантов, напевавших какие-то очень веселые церковные гимны. Музыка звучала повсюду, она пробивалась из каждой арки, напоминала о себе из-за каждого угла, обнимала старые камни, припадала к отполированным еще со Средневековья городским плитам и уютно скручивалась в завитках храмов.

Болонья не похожа на другие города Италии. Сами итальянцы называют ее «толстой» и «красной». Фото автора

Устав от толкотни и атмосферы всеобщего ликования, доходящего до той степени, когда оно перестает быть живым, а улыбки гипсом застывают на лицах, я сбежала в студенческий квартал, где бурная и кипучая, но все же на удивление упорядоченная итальянская действительность сменяется разгулом студенческой вседозволенности и разгильдяйства, где стены старинных зданий украшают призывы к созданию независимого Курдистана, а вино пьют прямо из горлышка бутылки, сидя на уличных тумбах. Но музыка и здесь настигла меня и, словно прибоем, вынесла к соборной площади с ее другого конца.

Если утром там было много народа, то теперь было просто не протолкнуться, правда, завладела площадью уже не музыка, а те самые карабинеры, о которых сложено столько итальянских анекдотов.

Может быть, гармония между застывшими официальными формами и бьющей через край, не вписывающейся в рамки всепоглощающей жизнью все-таки существует, устало и умиротворенно думала я, возвращаясь в Верону ночным поездом, когда кто-то внезапно произнес над моим ухом вездесущее итальянское: «Чао». Я вздохнула, как всегда, когда меня отрывают от моих мыслей, – а ведь я так уютно устроилась: еще недавно одна в купе и прямо перед окошком в предвкушении пейзажей Эмильи Романьи. Подняла глаза, надеясь одним взглядом отпугнуть вошедшего попутчика. Попутчик не испугался, наоборот, уселся напротив и начал бесцеремонно задавать вопросы в попытках познакомиться, и я нехотя и медленно подчинилась этому водовороту жизни, этой бурлящей итальянской энергии. «Чао», – произнесла я, бурча про себя: «Принесла нелегкая, чего тебе надо?» Но Сильвио, так звали моего нового знакомого, хотелось поговорить. Выяснив, что молодой человек – музыкант, я решила осведомиться о его мнении по поводу сегодняшних болонских импровизированных концертов. «Да, они сами выходят на улицы, им, правда, хочется выйти и петь, – подтвердил Сильвио мое ощущение спонтанности болонского действа, но тут же разочаровал меня. – Правда, этого архиепископа не очень-то ждут в Болонье, он из Рима, понимаешь, а архиепископ Болоньи должен быть из местных».

Чуть позже, купив на вокзале итальянские газеты, я узнала, что назначение нового архиепископа Маттео Зуппи в один из самых значимых архидиоцезов Италии действительно вызвало бурю эмоций. Одно издание назвало это словом «perestroyka». Оказывается, Зуппи в стране давно заслужил прозвище священника бедняков из-за своего происхождения из бедного квартала Рима. За радение о нуждах бедняков Зуппи получил и второе свое прозвище – итальянский Бергольо.

Так было ли ликование толпы по поводу приезда своего городского Бергольо настоящим или это был всего лишь спектакль? Уже в Вероне, глядя на разноцветные фонари, украшающие дворик шекспировской Джульетты, я подумала: может быть, не стоит ожидать однозначного ответа на вопрос об искренности народного ликования по поводу назначения нового архиепископа. Особенно в Италии, где дворик настоящий, камни – средневековые, а Джульетта – выдумка поэта, где кино черно-белое, а чувства, которые в нем показаны, – сложные, смешанные, а значит, искренние. Как и вся Италия – искренняя даже в своем вечном лукавстве.