Андрей Ваганов
Здесь уже не просто банальный алкоголизм, пошло зависимый от хитросплетений биохимии и парадоксов анатомии. Фото Константина Куцылло/PhotoXPress.ru
Валерий Павлович был тихий алкоголик… Познакомился я с ним после окончания института, еще в те блаженные советские времена, когда студентов гарантированно распределяли на работу. Так и я попал в одно московское КБ (конструкторское бюро). И надо сказать, попал исключительно удачно, точно по специальности – физическая химия. КБ это входило во Всесоюзное научно-промышленное объединение, которое возглавлял Юрий Михайлович Лужков. Химик, кстати, по образованию.
Замечательный коллектив группы, в который я влился, меня, молодого специалиста, сначала использовал на «подсобных» работах – мне довелось познакомиться почти со всеми службами КБ, согласовывая различные справки, заявки, ТЗ, отчеты и проч. и проч. Валерий Павлович, если мне память не изменяет, справлял службу в отделе снабжения. Белая косточка, так сказать.
У замечательного поэта Аркадия Драгомощенко есть такая строчка: «…ибо я человек, и у каждого человека были зубы, мама, будущее». Как будто Аркадий Трофимович вдохновлялся персоной Валерия Павловича! А Валерий Павлович, как я уже сказал, был тихий алкоголик. То есть настолько тихий, что с затруднением даже припоминается, когда из несвежего рта эталонного представителя этого весьма своеобразного социального образования вырывался матерный звук. В чем заключался главный казус его жизни; какое невидимое противоречие снова и снова заводило пружинку, обеспечивавшую существование его телесной массы в пространстве и времени; какая интрига таилась в фундаменте его материальной оболочки – ничего нельзя было сказать об этом ни с первого, ни со второго, ни с какого последующего взгляда на Валерия Павловича.
Валерий Павлович был тихий алкоголик. И эта тенденция подводила его к такому порогу, за которым начинался уже не просто банальный алкоголизм, натурально пошло зависимый от хитросплетений биохимии и парадоксов анатомии. Нет. За этим порогом – сделай только маленькое колебательное движение вперед – вырастала космогоническая проблема смысла существования Homo sapiens. Валерий Павлович находился у этого порога.
Именно для того чтобы спасти мерцающее марево своего разума от столкновения со смутно ощущаемой этой дымной бездной, он решил действовать наверняка, наиболее целесообразно с термодинамической точки зрения, то есть прийти в равновесие с окружающей средой, рассосаться, размазаться, диссипировать по ноо-, а заодно и по биосфере и бороться с энтропией лишь в рамках необходимого прожиточного минимума. В итоге – быть пунктуальным, то есть существовать в одной точке.
Сначала он аккуратно взрослел, имея в виду обязательные планы на будущую жизнь. Но эти смутные порывы и поползновения были недолги и лишены элемента натуральной сознательности. Потом он начал стариться, что чисто фенологически проявлялось в поредении волосистой части черепной коробки, частичном выпадении зубов и начинавшем расцветать циррозе печени.
«Зачем? Зачем? Зачем?..» – беспрестанно могли бы всплывать вопросы у любого из сослуживцев, кто хоть на мгновение дал бы себе труд взглянуть на способ существования Валерия Павловича. Но закономерно расшифровать этот вопросительный штрихпунктир никто не мог.
Сейчас я рискну высказать предположение, что тут дело было в следующем факте природы. Она (природа) задумала провести эксперимент: что же такое эта переходная субстанция, уже вроде бы унавоженная для укоренения сознания, но все еще бессознательная. То есть что же такое жизнь на границе возникновения сознания, жизнь в чистом виде, так сказать. И, монотонно преследуя эту цель, выбрав Валерия Павловича, разглядывала его в том же роде, что тот Лёвенгук, использовавший микроскоп для разглядывания крохотных сперматических анималькулей и прочих блох.
Валерий Павлович, всегда приветливый, всегда улыбчивый, никогда не брал в долг. Старался не брать. Никогда не манкировал общественными нагрузками. И всегда с готовностью и видимым душевным подъемом воспринимал обязательные наряды на овощебазу или более длительные командировки в подшефный совхоз. (Немного в сторону: Юрия Михайловича Лужкова вскоре двинули на повышение – на руководство Московским агропромышленным комитетом; это благодаря его усилиям постепенно визиты «очкариков» и «ботаников» на московские овощебазы стали все реже, а затем и прекратились вовсе.) А я, как молодой специалист, чуть с меньшим воодушевлением, порой составлял Валерию Павловичу компанию в этих пасторальных экспедициях.
Однажды, ввиду каких-то острых хозяйственных нужд, подшефным сельчанам наша помощь понадобилась в зиму. Дело было где-то в районе подмосковной Малаховки. Как нам объяснило руководство КБ – едем на один день, максимум на два. Что-то там забыли в полях, надо помочь…
До Малаховки везли на «пазике». Бодро поработали. Продышались, прокашлялись. С шумным аппетитом оприходовали привезенные с собой сухие пайки: колбаска двух сортов – ливерная и отдельная, лучок зеленый, лучок репчатый, неизменные яйца вкрутую, картошка в мундире, пирожки – с рисом-яйцом-луком, прихваченный легким морозцем хлеб «Бородинский»… Всё – ломтями, всё – крупно! Как сейчас помню, была даже круглая невысокая, как противопехотная мина, банка селедочки со «ржавчиной». Ах, как славно вписывалась в эту зимнюю эклогу пол-литровая «Ржаная» красавица! Ей-богу, тогда мне показалось, что я наконец-то разгадал экзистенциальную загадку Валерия Павловича…
Мне от Малаховки до «Ждановской» (сейчас эта станция называется «Выхино»), где тогда я жил, езды – полчаса на электричке. Правда, до электрички еще надо немного на автобусе. Но все равно – удобно! Я не стал оставаться на ночевку.
Через два дня в проходной моего физико-химического КБ взгляд уперся в вывешенный портретик в черной рамке, украшенный двумя дохленькими гвоздичками. Валерий Павлович… Участники нашего сельскохозяйственного десанта рассказали.
Валерий Павлович «завелся». И со всегдашней готовностью и легким сердцем, снабженный общественным червонцем, отправился в Малаховку за следующей порцией «Ржаной». Но времена были аскетичные – в подмосковном дачном раю все магазины и даже буфет на станции уже были закрыты. Не потеряв присутствия духа, Валерий Павлович подхватился до «Ждановской», успешно там затарился и успел обернуться на удобную электричку обратно до Малаховки. Последнее усилие – аж испариной лоб! – ожидание автобуса на опустевшей остановке…
Я и сейчас отчетливо представляю его: костюмные серые брюки, заправленные в кирзу сапог, под телогрейкой – пиджачишко, замусоленный галстук, липкий воротничок рубашки. И главное – предчувствие свободы! О, это предчувствие свободы! От плотности, интенсивности этой эмоции у него перекрыло дых, и по лицевой коже, как и по всей тельной поверхности, выступили потливые капельки…
Утром первые пассажиры даже не сразу обратили внимание на какой-то странноватой формы небольшой сугроб рядом с автобусной остановкой, который тихо поглаживала поземка.
О чем мог думать Валерий Павлович в те завершающие секунды эксперимента, который над ним поставила природа? Может быть, о жене, сыне; может, память с обморочной скоростью протащила в его мозгу пленку, на которой он – сотрудник Министерства авиации, замначальника отдела по расследованию авиакатастроф...
Но было уже поздно. Всё, пленка оборвалась… Как в том черном ящике, с которыми он когда-то имел дело.
В небогатых недрах письменного стола Валерия Павловича среди прочего канцелярского хлама коллеги обнаружили и лист с написанным его рукой стихотворением. Разбирая недавно свои папки с бумагами, я наткнулся на этот пыльный след истлевшей человеческой жизни, что и подтолкнуло меня к этим хаотическим заметкам. Вот несколько строк из этого стихотворения:
Штопором
вывернет душу тоска.
Шпроты вынь,
водку на стол поставь.
Сижу на стуле,
эдакий вопросительный знак.
Сильно сутулюсь,
поясницу сквозняк
поглаживает,
как доярка буренкино вымя.
Поклажа лет растет.
Старость ей имя.
Такое дело…
И с этим надо смириться.
Справа налево –
смерть самоубийцам!
