Потерянные в СССР

В антураже фантомов. Фото Reuters

Наша страна сейчас играет в необычную ролевую игру. Ее условное название «Гуд бай, Ленин!». Есть такой немецкий фильм, снятый еще в нулевые. В нем герои старательно пытаются воссоздать страну, которой нет. Наскоро скроить ГДР.

Пространство их эксперимента – маленькая комнатка в панельной многоэтажке. Они сооружают там миниатюрный социалистический раек с особой эстетикой. Собирают по помойкам останки стремительно уходящей культуры. Зеленый горошек переливают в исторические банки с этикеткой «Глобус», маринованные огурцы – в «Шпреевальдские огурчики». И, конечно, ставят прямо напротив кровати телевизор. По которому идут те, особые, новости. Которые и не новости вовсе. С генеральным секретарем и имитацией действительности. «И это всё о нем» под видом прямых трансляций.

Новости монтирует главный герой Алекс со своим другом, начинающим режиссером. Все это Алекс делает для своей матери. Чтобы сохранить ей жизнь. Его мама впала в кому еще при ГДР. А вышла из забытья в объединенной, капиталистической Германии. И Алекс думает, что правда ее убьет. Что она не перенесет конца социализма. Парень делает все, чтобы она не узнала этой правды. Он уверен, что она убежденная приверженка коммунистических идей. Во всяком случае, всю его жизнь она демонстрировала свою верность партийным идеалам. И для нее он и создает этот призрачный, нереальный, особый мир.

А теперь и мы, всей Россией, играем в такую же игру. Воссоздаем вокруг себя этот ностальгической флер из прошлого. И вот они уже вокруг – и позабыто старые этикетки на банках, и старая риторика, и логика тоже. И снова особые новости на первом. (Правда, первых теперь как минимум два.) Мы снова режиссируем и монтируем реальность. И те же слова, как тогда, лет 30–40 назад. И посасывания под ложечкой те же.

Словно в нашей комнате есть умирающий больной, кто-то близкий. Кто эту нынешнюю действительность просто не переживет. Потому что остался там, в прошлом. И сейчас он на грани жизни и смерти. И он нам очень дорог. И мы боимся его потерять. И создаем для него хорошо забытые фантомы. Думая, что таким образом реанимируем не только призраков, но и его тоже.

Как будто, когда кончился СССР, мы все срочно рассаживались по автобусам. Надо было так быстро занимать свои места, что каждый прихватил то, что успел. А кто-то и вовсе отстал от рейса.

Кто-то оказался забыт, как Фирс. Тот самый, что у Чехова в «Вишневом саде», 87-летний лакей Раневской. В конце пьесы все беспокоятся: «Как там Фирс? Позаботились ли о Фирсе?» И друг друга успокаивают – всё, мол, в порядке, старика определили в больницу. А потом все уезжают, и на пустой сцене остается он один. Торкается в дверь, понимает, что заперт, забыт. Что-то там мямлит. Тушит свечу и затихает.

Есть современная теория психологической травмы. Когда в жизни человека происходит травмирующее событие, от которого душа испытывает сильную боль, в психике запускается механизм адаптации, самосохранения. Мы словно убегаем, схватив что поближе и без чего невозможно обойтись. В тот самый уходящий автобус. А что-то важное, ценное оставляем в надежном месте своего внутреннего мира, чтобы, может быть, когда-нибудь за этим вернуться. Словно забываем там важную часть души. Проходит время, и вдруг мы начинаем чувствовать эту потерю – тоску, ностальгию, давно спрятанную боль. И прошлое почему-то начинает настойчиво звать нас назад. И как будто хочется что-то вернуть и вспомнить. Хотя сейчас совсем другая жизнь. Может быть, благополучная, счастливая даже. Но чего-то важного в ней не хватает.

В начале 90-х мы все пережили такую потерю. С крахом советского государства, мир его праху, мы оставили где-то там своего внутреннего Фирса. В старом доме, где ставни закрыты и дверь надежно заперта. Свою потерянную частицу души. И снаружи только раздается шум топора. Да звук лопающейся струны. Наш собственный Фирс оказался забыт там, в глуби, в мире нашей психики. Пусть полуглухой, поднадоевший, совковый, но свой, родной. Что-то дикое, древнее и заскорузлое, как старое дерево в сказочном лесу, которое видело все с начала веков. А сейчас уже почти слепо.

И неважно, сколько вам было в 91-м – год, пять лет, 30 или 40. Потеря государства – это всегда потеря. Психологическая травма для общества в целом и отдельного человека в частности. Особенно такого государства, как наше. С атмосферой созависимости. С Большим братом в роли смотрящего. С государственным интересом к личной жизни и т.д., и далее везде.

В Нижнем Новгороде жил удивительный человек – Владимир Лелюх. Он умер два года назад. Талантливый преподаватель, растил и учил гениев информатики. Его ребята побеждали на международных и всероссийских олимпиадах по программированию. Но где-то в 2002–2004 годах количество побед среди его учеников пошло на спад. И он говорил, что это связано с приходом нового поколения в России – детей, родившихся в перестройку. «Крупные события – всегда что-то, – объяснял мне этот феномен Владимир Данилович. – А эти «что-то» в любых средах, а тут речь идет о биологической и социальной средах, распространяются в виде волн, причем не одной, бывают еще постволны».

Так что крах государства – это всегда «что-то», серьезное событие, которое способно влиять на интеллектуальный уровень и творческие способности целых поколений. Такое событие еще долго оставляет круги на воде. Волна за волной. И возникает качка. И кажется, что-то важное утрачено. Чего-то значимого не хватает. Потому что душа и правда не до конца еще пережила потерю. И думается, что же так хочется вернуть? А вдруг это пошехонский сыр за 2,20 руб.? Или ржаная буханка за 16 коп.? Ну не водка же за 3,62 руб.? Или забытое ощущение сверхдержавы? Стремление помнить отчество у тирана и повторять его всуе? И хочется, как в том же фильме «Гуд бай, Ленин!», спрятать рекламу кока-колы с глаз долой.

Но нет, ни шпиономания, ни противостояние держав, не ограничение сырного ассортимента в магазине не освобождают от этого чувства утраты. Все те признаки-призраки, которые мы сейчас возвращаем, возвратили даже – все они так и не дают унять эту тоску внутри.

Вот и «Гуд бай, Ленин» – о том же. В финале фильма оказывается, что мама Алекса, главного героя, никогда не была сторонницей той системы, в которой жила. Она скрывала свои взгляды, потому что опасалась за себя и своих детей. И всегда мечтала уехать на Запад, как это сделал ее муж.

Так что дело не в советском и не в государственном утраченном счастье. Потому что и не было его, этого общего счастья, вовсе. А была собственная история. Личный прошлый век.

Но однажды в этой личной жизни вдруг развалился СССР, и что-то прервалось. Ведь великие события в обществе – это всегда прерывание личной истории. Пауза в музыкальной пьеске. Некий зазор. В котором мы оставили что-то свое, дорогое. Старого Фирса. Осколок души.

И эти Фирсы и сейчас живут в нашей личной памяти в маленьких комнатках, где все, как прежде. Где прячется то, что никогда уже не вернется. Но и никогда не умрет.