Вечерний клев

В такую погоду не сидится в Москве, а сидится с удочкой на берегу Клязьмы.

Горожане – народ дошлый, летом все они норовят стать деревенскими жителями. Хотя по публикациям и телерепортажам твердо знают: деревня – это тонущая Атлантида, умирающая цивилизация, прошлая жизнь, к которой нет возврата. Но вернуться хочется. Особенно когда в кронах деревьев шумит веселая листва и ветер гонит по речной излучине солнечную рябь.

Вот и мне в такие дни не сидится в Москве. А сидится (причем с удочкой!) в 170 километрах от Москвы, на берегу Клязьмы, у подножия окаймленного дубовой рощей холма, на котором, как свидетельствуют летописи, стояла древнерусская крепость Осовец – форпост Владимирского княжества. До сих пор дожди вымывают из его склонов наконечники стрел, осколки проржавевших мечей, старые монеты.

Отсюда открывается взгляду серебристая Клязьма и вся ее пойма с плывущими над ней облаками; их тени бесшумно скользят по траве, по зеркалу речной излуки, уплывая дальше, в Мещеру. А вон в невысоких зарослях камыша – цапля. Крадусь с фотоаппаратом, пригнувшись, к ивовому кусту. Прицеливаюсь. Мешают ветки и ветер, играющий ими. Чуть-чуть отклоняюсь, привстаю и, не успев выдвинуть объектив, вижу: большая птица, неуклюже взмахнув длинными крыльями, взлетает над камышами. Спугнул! Странная птица. Несколько лет назад вдвоем с Санькой, дочкой моей дочери, отважной девчонкой, не побоявшейся ни комаров, ни зарослей крапивы, мы, спустившись к реке, пристроились возле густого ивового куста, наполовину погруженного в воду, и минут пять взмахивали удилищами. А когда Санька с громким «ах!» выдернула из воды своего первого окунька, с другой стороны куста вдруг шумно выросли громадные (так нам показалось!) сизые крылья, змеиная шея, увенчанная маленькой головой и длинным клювом, мелькнули тонкие длинные ноги, и цапля, все это время промышлявшая свою добычу в трех шагах от нас, вырвалась, будто ею выстрелили из зарослей в небо.

И еще вижу: маячит вдалеке с удочкой Колян, самый заядлый рыбак нашей деревни. Худощав, невысок, похож на подростка, хотя лет ему далеко за двадцать. Болтун и фантазер. Но что знает наверняка, так это – самые уловистые места. Дачники свежую рыбу берут не торгуясь, поэтому летняя жизнь Коляна полна веселого азарта. Но и в знойные дни бесклевья он не унывает. В ближнем лесу ему известны заветные ягодные места. Там, отмахиваясь от комарья, он набирает ведро черники, она, по его словам, «идет влет», за очень хорошие деньги. А вот поздней осенью и зимой жить ему становится скучновато: работа есть, но только на «Пьяной канаве» – так здесь называют небольшой деревообрабатывающий комбинат километрах в семи, где можно без докучливого бумажного оформления устроиться на неделю. Или на день. Бревна ворочать. Или доски таскать. Там спасаются от безденежья мужики, потерявшие работу.

Приглашающе махнув мне рукой, Колян скачущим шагом прошел к месту, где излука реки вымыла в обрывистом берегу выемку. Там медленным тусклым диском вращался водоворот, таивший под собой омут – обиталище крупных лещей и сонных сомов, и первый же заброс дал поклевку, я выдернул из воды сверкнувшую на низком солнце плотвичку. За ней, вопреки ожиданиям, клюнул окунь, за ним – второй, заглотавший крючок так, что пришлось повозиться, и мой сведущий спутник заявил, что раз пришли окуни (они ходят стаей), то плотва и подлещики наверняка уйдут ниже или выше по течению.

Он пошел ниже, я предпочел двинуться выше. Там обрывистый берег порос колючим кустарником. Гусиный поплавок, упав на воду, почему-то не стал стоймя, поплыл боком, потом остановился и стал тонуть. Зацеп, предположил я, представив, как буду продираться сквозь колючие кусты, чтобы освободить снасть. Не повезло, подумал, но на всякий случай подсек. И почувствовал упругую тяжесть, увидев, как удилище сгибается в дугу, и понял, что там, на крючке, большая рыба. И в состоянии предельного отчаяния я рванул затрещавшее удилище на себя. И увидел, как из воды вывернулась сверкающая на солнце рыбина, как она описывает дугу, минуя колючие заросли, как падает к моим ногам в траву и лупит хвостом, распугивая брызнувших из-под него кузнечиков. Это был лещ, широкий, как тарелка, легкомысленный лещ, кормившийся у самого берега, на мелководье.

И вот он – улов! Фото автора

Подержав его в руках, Колян сказал: «Хорошая рыбка». И закинул свою снасть туда же. Но клева не было. Мы решили сменить место, миновали уцелевшую на обрывистом берегу сосну, чьи корни подмыло апрельское половодье, и за ней наткнулись на рыбака, неподвижно сидевшего на глинистом выступе у самой воды. Это был Володя Большаков, когда-то работавший слесарем-наладчиком на здешнем молочно-товарном комплексе, массивный человек немолодых уже лет, медлительный и всегда очень серьезный. Все наши «деревенские» годы мое семейство регулярно наведывалось к его жене Тоне – за яйцами, творогом и огородной зеленью, потому что у них полон двор кур, грядки все лето в буйной растительности, теплица в действии и держали они до недавнего времени корову.

Здороваемся. Располагаемся шагах в десяти. Но клева и здесь нет. Непоседливый Колян, подхватив удочку, пошел по берегу дальше, а я присел рядом с Большаковым. У него воткнуты в берег короткие удилища донок с колокольчиками. Спрашиваю:

– На сомов нацелился? Насадка-то какая?

– Их любимая – лягушки, да что-то пока не хотят. Они после захода солнца брать начинают.

– Дома-то как дела? Помидоры созрели?

– Под пленкой-то? Налились. Скажи своим, пусть заходят, Тоня рада будет.

– А корову-то зачем свели? – интересуюсь. – Столько народу к вам за творогом ходило…

– Невыгодно, – после паузы отвечает Володя. И еще, подумав, добавляет: – Вот и наш здешний коровий комплекс в Заречном в конце концов закроют… Знаешь, почем себестоимость одного литра нашего молока? В несколько раз дороже заграничного порошка, из которого сейчас молоко делают! Понял? Заграница нас молоком залить может!

Я знаю, он уволился с комплекса сам: не мог унижаться, получая в кассе четыре тысячи в месяц. Ехать в Москву охранником, как делают многие, не захотел – скучно, а он человек рукастый, ему дело реальное подавай. И жена Тоня у него заводная – затеяла делать домашний сыр да на рынок в райцентр возить. Но и это оказалось невыгодным. Устроился Большаков на маленькую фабричку, изготовляющую сувениры, это в нескольких километрах от деревни, а хозяйство свое стал постепенно сокращать, начав с коровы. Она была предпоследней в нашей деревне, где десять лет назад нанимали пастуха для десятка частных коров. Сейчас осталась последняя, у Володи Зайцева, она самостоятельно пасется, не уходя далеко от дома.

– Ну, и куда мы так придем? – спрашиваю.

– А уже пришли, – мрачно вещает Большаков. – К продовольственной зависимости. Ты подумай: мясо на нефтяные и газовые деньги черт-те где покупаем, из самой Аргентины через океан везем!.. Гибнет деревня. На краешке держится.

Мои предположения о том, что все еще может измениться к лучшему с назначением нового министра сельского хозяйства его не вдохновили:

– Он же южанин, будет, как у себя в Краснодаре, агрогорода строить… А у нас в средней полосе фермеры нужны… и разные налоговые льготы… Иначе – пропадем!

Тучка на горизонте, поглотившая солнце, уже пылала разгоревшимся костром. По берегу шел к нам, с прискоком, посвистывая, удачливый Колян, поднимая над головой крупного, сверкающего влажной чешуей леща. Плоские его бока отражали тускнеющее пламя заката.