О сложном выборе между гвоздями и черной икрой

Даже черная икра может надоесть. Кадр из фильма «Белое солнце пустыни» 1970

В раннем детстве я переела черной икры. Это одно из первых моих воспоминаний – ее умопомрачительный вкус. Дожила почти до трех лет и не подозревала, что бывает такое блаженство во рту. Тем летом мы с родителями плавали на теплоходе из нашего Горького до Астрахани и обратно. И икры было завались. Во всяком случае, я так помню. Родители купили, кажется, литровую банку. И я ее ела, ела, ела ложкой, как кашу, как Карлсон варенье, черную и блестящую, похожую на лаковые туфли моей сестры, пока мама не спохватилась и не спрятала. Но было уже поздно: температура у меня подскочила за 40. Помните, какой это детский кайф, когда вся горишь и, кажется, душа покидает тело. Весь мир кажется удивительным. И ты – вроде и не ты. И родители вокруг приятно суетятся.

Правда, потом всю ночь я страшно чесалась и не спала. И после этого черную икру я видеть не могла. Много-много лет. Теперь, может, я ее и опять люблю. Только теперь она запрещенный продукт.

Думаю, та история с черной икрой была сродни моей социальной инициации. Вступление в общественную жизнь. Как потом прием в детский сад, в октябрята и пионеры. Обретение права на членство в обществе. Ведь это так по-нашему, по-российски – икру ложками. Чтобы потом смотреть на нее с отвращением. Чтобы потом ничего уже не хотеть.

Именно эта цель глубинно, экзистенциально важна – ничего не хотеть потом. Так заядлый, зависимый игрок в казино получает оргазм от проигрыша, а не от победы.

Известный социолог Рональд Инглхарт более 30 лет изучал национальную психологию разных народов, в частности их уровень счастья, а также из чего оно в тех или иных странах складывается. Его работа называлась «World Values Survey (WVS)» – «Всемирное исследование ценностей». И Россия Инглхарта в течение всех этих лет постоянно удивляла. Экономически у нас ситуация улучшалась, но мы становились только несчастнее. (Уж не из-за растущего ли благополучия?)

Каждый год WVS публиковало «индекс счастья», и Россия там традиционно оказывалась аутсайдером. На уровне Нигерии или воевавшего Ирака. Причем этот индекс у нас год от года только падал. Такая скорость и глубина падения уровня счастья не фиксировались даже в странах, страдающих от войны, голода и эпидемий. Впрочем, мы стали чуть-чуть более счастливыми где-то к 2006 году. Поднялись до уровня Албании. Это было время заоблачных цен на нефть, когда казна полнилась, шли разговоры о модернизации и народ вкушал деликатесы. Но мы-то знаем, что хорошего много не бывает. Не к добру. И наше счастье потом опять поползло вниз. Инглхарт, кстати, отмечал, что самые популярные мысли русских – «все плохо», «ты начальник – я дурак», «опять нет денег», «хоть плохой, да отец».

Заморский социолог, он не мог понять этого феномена и говорил, что Россия – уникальная страна. Потому что в других государствах уровень счастья коррелирует с экономическим благосостоянием, а у нас нет. Выяснить, чего именно русским не хватает, чтобы чувствовать себя счастливыми, Инглхарту не удалось. Он не понял, что нам как раз это и нужно – чтобы чего-то не хватало.

Нагрянувшее благополучие вызывает тревогу и подспудное желание снова остаться у разбитого корыта. Иллюстрация к «Сказке о рыбаке и рыбке». 1976

В конце 90-х художник Андрей Логвин создал свой знаменитый плакат: фраза «Жизнь удалась», написанная черной икрой на красной. Сейчас этот плакат включен в собрание Третьяковской галереи. И тот, кто скажет, что плакат хоть в чем-то оптимистичен, ничего не понимает в российской психологии. Именно он потому и стал популярен (а первые экземпляры расходились в частные коллекции по 500 долл. за штуку), что чувствовалась в нем эта пограничная, почти смертная тоска, горечь, этот отечественный душевный надрыв. «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы был грустен и растерян», – знал Веничка Ерофеев. Какая тут икра.

Историк Игорь Данилевский говорит, что на Руси слова «счастье» и даже слова со значением «счастье» не существовало до XV века. По его мнению, это не значит, что люди в те времена не испытывали счастья. Скорее всего это состояние не было для них существенным.

Так что те, кто придумывал против нас санкции, забыли об этой нашей важной национальной особенности. Об особом аскетизме. О низком уровне жизненных потребностей. Иначе бы те, кто придумал санкции, понимали, что эта мера вместо протеста принесет нам, наоборот, утешение. А заодно и сплотит. И, конечно, они даже и представить не могли, что в ответ на их санкции мы придумаем еще и свои антисанкции. «Россия опасна мизерностью своих потребностей», – говорил Бисмарк. И почему его сегодня так мало слушают?

Это закрепляется культурно, на уроках литературы например. «На свете счастья нет», – писал Пушкин. «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданиями», – уже Достоевский. «Хочется быть счастливым? Выучись сперва страдать», – Тургенев. «Но счастья не было – и нет. Хоть в этом больше нет сомнений!» – Блок. В общем, Бог терпел и нам велел. А Рахметов у Чернышевского так спал на гвоздях.

Тема гвоздей тут вообще особо откликается. «Гвозди бы делать из этих людей – крепче бы не было в мире гвоздей», – писал советский поэт Николай Тихонов в своей «Балладе о гвоздях» – о подвигах простых советских людей. Есть, конечно, старинная китайская пословица «Из хорошего железа гвоздей не делают». Но это у них там, в Китае, пусть они теперь нам и друзья. У нас все по-другому. И мы этим гордимся.

А у Новеллы Матвеевой есть знаменитое стихотворение «Девушка из харчевни» («Любви моей ты боялся зря – не так я страшно люблю»). Там любимый уходил от девушки к другой, но она радовалась, что на гвозде висел его плащ. Потом ее мужчина «умчался, новой судьбы ища», а ей было довольно одного пустого гвоздя. Потом, спустя годы, ее грел лишь след, оставшийся на месте гвоздя. Затем – только воспоминания об этом следе. Заканчивается же эта баллада гениальной фразой: «А что я с этого буду иметь, того тебе не понять». Им не понять. Тем, кто не с нами. Но мы-то знаем. Это и есть любовь. И есть наша вера. Это про тот самый аршин, что у Тютчева.

Но без поэтики, если убрать всю эту романтику, остается просто плохая привычка. Привычка к несчастью. Та, что закрепляется годами в детстве, передается из поколения в поколение, ненароком прививаясь родителями, и имеет корни в культурной традиции. Незаметно встраивается в жизнь. И как любая другая вредная привычка представляет собой, по сути, зависимость.

И тогда если вдруг что-то не так, если благополучие, если икра, отель у моря и прочие деликатесы, то возникает тревога и подспудное желание вернуть статус-кво. Свое родное несчастье. Как старуха – разбитое корыто. Любым другим доступным способом. Например, всем этим просто объесться.

Наверное, от несчастья можно только отвыкнуть. Не всем миром – поодиночке. И как оно там все выйдет, если у разных людей в нашей стране вдруг будет получаться их собственное всамделишное счастье, – пока неведомо.