"Не виноватая я! Он сам пришел"

Чувство вины часто приходит к нам во время застолий. Кадр из фильма «Белорусский вокзал». 1970

Вы когда-нибудь замечали, что за диалог внутри себя обычно ведете? О чем думаете, когда, казалось бы, ни о чем не думаете? Скорее всего в этот момент вы чаще всего оправдываетесь. В голове роятся разные недовольства собой. Тут что-то не то сказал. Тут недоделал. Здесь не был достаточно решительным. Тут срубил сгоряча. Вспоминаете свой личный список неосуществленного. Перечень недочетов. Или просто чувствуете себя не в своей тарелке, будто с вами что-то не так. И пытаетесь реабилитироваться.

В общем, если понаблюдать за своими спонтанными мыслями, то можно обнаружить, что большую часть собственной жизни мы ведем беседу с внутренним прокурором, пытаясь доказать ему, что не так уж плохи. Без всякого адвоката. Потому что одно из самых прилипчивых и стойких переживаний у жителей России – чувство вины.

Это еще Сомерсет Моэм заметил (да и не только он). В 1917 году он был послан британскими спецслужбами в Россию с тайной миссией. Работал без прикрытия: «Я ехал как частный агент, которого Англия в случае чего могла дезавуировать, с инструкциями – связаться с враждебными правительству элементами и разработать план, как предотвратить выход России из войны и не дать большевикам центральных держав захватить власть». Поскольку писатель был в это время болен открытой формой чахотки (и как врач не мог не осознавать последствий), он легко согласился на столь рискованную авантюру. Однако через три месяца в Петрограде, по его словам, «грянул гром», и его миссия провалилась. Зато он успел заметить одну важную особенность в нашем национальном характере: «Русские более склонны к самоанализу, чем мы, чувство греховности у них обострено. Оно и в самом деле переполняет их, и они готовы, облачившись в рубище и посыпав главу пеплом, рыдая и вопия, каяться в прегрешениях, которые никоим образом не смутили бы нашу менее чувствительную совесть».

Вообще-то Моэму удалось заглянуть нам в душу только потому, что, выполняя свою миссию, он постоянно участвовал в местных застольях. Так и выяснил, что пьют русские много. А напившись, и впадают в самоуничижение. В трезвом же состоянии мы в собственной греховности даже себе не часто признаемся. Не замечаем свои внутренние обвинительно-оправдательные диалоги. Иной раз оно просто нестерпимым нам кажется – это неизбывное наше чувство вины. Иной раз у нас на него настоящая аллергия. Потому что этого слишком многого вокруг. Было и есть. С самого детства. Сколько можно?

Например, воспитание. Из поколения в поколение повелось, что не дело воспитывать ребенка без строгости. Без критики. Детский сад, школа – они во многом нацелены на планомерное вскармливание человека его собственной виновностью. Россия – редкая страна, где принято не только критиковать своих детей, но и делать это прилюдно. (Если, например, за границей вдруг слышишь, что мама громко ругает своего малыша, то чаще всего с досадой понимаешь, что она это делает по-русски.)

Или внутрисемейные отношения. Наши манипуляции друг другом основаны на культивации все того же чувства вины. Если бы не ты, быть бы мне царицей морскою, дурачина ты, простофиля. А если бы не ты, не прозябал бы я всю жизнь с этой драной сетью у самого синего моря. Получил тройку, не будешь играть в свою стрелялку. Не заправил кровать, негодяй! Совсем распустился! Ты обо мне не заботишься, а я тебе всю душу отдала. А ты меня совсем не уважаешь… Винить и виниться как способ проявлять заботу. Быть в отношениях.

Винить и виниться – способ быть в отношениях. Кадр из мультфильма «Сказка о рыбаке и рыбке». 1950

Эта одержимость виной связана с нашим особенным восприятием себя и мира. С нашими отношениями с Богом. Издревле на Руси существовало поверье, что счастлив тот смертный, кому удалось принять страдания при жизни. «У русских существует чрезвычайный страх умереть внезапно, – констатировал философ Василий Розанов, – скоропостижно, «без чистого покаяния», и, наконец, хотя бы отчасти не искупив грехов своими тяжелыми муками предсмертного боления». Вот почему на Руси практиковались медленные публичные казни. Люди, наблюдая корчащегося грешника на колу, даже завидовали ему: искупает грехи при жизни.

Именно это глубинное ощущение греховности рождало потребность общества в юродивых. «Активная сторона юродства заключается в обязанности «ругаться миру», обличая грехи сильных и слабых и не обращая внимания на приличия», – писал другой известный исследователь русской души Александр Панченко.

Ну а сегодня та же традиция, например, поддерживает распространенную коммуникативную игру «у кого хуже». При разговорах со знакомыми нужно ловко и ненавязчиво умалить свои успехи и радости и включиться в негласное соревнование, кто несчастнее. «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян», – это уже Веничка, «Москва–Петушки». Чтобы не забыл про свою экзистенциальную виновность. И еще от Венедикта Ерофеева, уже из записных книжек: «Ничто не вечно, кроме позора».

Вот и самый знаменитый в мире русский роман называется не иначе, как «Преступление и наказание».

Если человек живет с глубинным чувством собственной греховности, ему нужно получать регулярные доказательства своей вины. Если убежден: «во мне что-то не так» – он испытывает потребность в ситуациях унижения. Так настроена человеческая психика – находить постоянные подтверждения своему взгляду на мир. И так мы творим свою историю. В том числе и историю страны.

Она многое оправдывала в нашей истории, эта греховность. И крепостное право, при котором барин и холоп жили бок о бок, в одной церкви общими молитвами молились, а потом первый второго мог продать, разлучив с семьей или насмерть отхлыстать розгами. И советские репрессии, например, с практикой доноса, «чистосердечными признаниями» и страхом возмездия.

Она продолжает довлеть и в нашей новейшей истории. Когда страна зажила этой странной для себя жизнью. С нефтедолларами, брендами и трендами. Где казалось, что от чувства вины можно спрятаться в особняке за высоким забором, в офшорах, в дорогой машине с затемненными стеклами. Или в земных удовольствиях попроще – в кино, супермаркете, на турецком пляже. Где казалось, что стоит газануть сильнее – и вырвешься в другую жизнь. И внешний лоск казался адекватным укрытием. И удавалось тратить больше, чем зарабатывали. Жить лучше, чем даже себе представляли.

Страна богатела, но так и не решались структурные проблемы. Так мало менялось внутри, сильно меняясь снаружи. И не случайно гедонизм оказался столь тесно переплетен с цинизмом.

Может, поэтому все так легко стало схлопываться в последние месяцы. Так просто и естественно наше общество стало закрываться и от мира, и от себя.

…И нарастал страх разоблачения. И все неотвязнее и невыносимее становился этот вечный потаенный стыд.