Не жалея живота своего

В советское время даже к пустым прилавкам выстраивались огромные очереди. Фото РИА Новости

Сейчас что ни разговоры – о продовольствии. Еще бы, это не пустяк – менять свои пищевые привычки в соответствии с указом президента.

Еда – всегда больше чем еда. Это и первая связь человека с миром – запах мамы. И ощущение полноты жизни – от пуза. И способ познания себя. Ведь как мы едим, так и живем. Перекусываем ли что-то в фастфуде, приносим на работу что-то из дома. Из магазина. Не едим вовсе. Или отправляемся на бизнес-ланч. Куда на бизнес-ланч, что заказываем? Эти, казалось бы, мелочи говорят о нас больше, чем то, что мы говорим о себе сами. В христианстве хлеб символизирует Тело Христово. Это ведь и точно, и тонко: я есмь то, что я ем.

И каждый этап нашей жизни – это отдельная пищевая история. В детстве, например, я в семье отвечала за стояние в очередях. Если в «Гастрономе» под нашим домом что-нибудь выбрасывали, новость быстро распространялась по квартирам, и в магазин отправляли меня. За чем я только не стояла. Особенно запомнилась очередь за зеленым кофе. Во-первых, потому что я не подозревала, что кофе бывает зеленым. (Хотя могли же тогда быть синими куры.) Во-вторых, впечатлила заоблачная цена – 18 руб. за килограмм (мне впервые дали так много денег – на 2 кг). И столько желающих! Или, помню, как однажды развеселилась загадке: «Хвост жирный, глаза горят, яички маленькие, грязненькие». Оказалось, очередь за 90-копеечными яйцами. Обычно яйца шли по рубль тридцать.

Это и сегодня особый пароль нашего поколения – цены тех лет. Мы были очень самостоятельными тогда. Носили ключи на ленточке на шее, сами гуляли, сами учились, сами себе готовили и отоваривались соответственно тоже сами. И мы хорошо теперь помним, что сыр «Пошехонский» был за два двадцать или масло «Крестьянское» – за три пятьдесят. Это было самое благополучное время за всю советскую историю, 70-е. Но в памяти осталось постоянное чувство голода. Поезд «Москва–Горький» пах колбасой. А одно из самых любимых блюд, которое мы уплетали по возвращении из школы, называлось почему-то «зайчики». В горько пахнущее подсолнечное масло (другого не водилось) мы крошили ржаной хлеб и всё это щедро посыпали солью. Сейчас почему-то не получается так вкусно. У соседки папа работал на бойне и проносил оттуда вырезку – тонкие ломти отборного мяса. Он прибинтовывал их к телу. А у нас зато водились болгарские консервированные овощи и фрукты: отец маминой аспирантки работал на базе.

Потом наступил другой этап. В нашем доме хлеб водился только потому, что я тогда не работала, была в декрете и могла стоять в очередях. Ведь буханки с батонами завозили около 11, а к часу их разбирали. Их даже не заносили в магазин, а продавали с колес. А главную улицу нашего города напротив драмтеатра постоянно наводняла толпа, стоящая в магазин «Сыры». Люди приходили туда с ночи, записывали номера на ладонях. Это было единственное место, где тогда продавался сыр. Мужу что-то «выдавали» на работе. И тогда этого становилось слишком много – слишком много перловки, слишком много макарон. Приходилось придумывать, как это разнообразить. Тогдашние хозяйки были похожи на Паганини, игравшего на двух струнах. Кулинарные рецепты передавались из уст в уста и были частью народного фольклора. Как сделать из ничего конфетку. Например, конфетки из той же манной крупы. Или из детского питания «Малышка», которым одно время почему-то были заставлены все полки близлежащего магазина. Магазин тот в народе метко прозвали «Таран». Потом, уже в другие времена, он так стал называться официально.

Другие времена. Это когда есть всё. Когда не знаешь, что приготовить, например, на Новый год: весь год был настолько разнообразен, что уже трудно чем-то кого-то удивить, особенно себя. Когда не можешь потянуть ипотеку или даже новую машину, но всегда можешь просто купить чего-то вкусненького. Заесть подкатывающую к горлу тоску. Подкормить весь этот окружающий цинизм порцией окружающего же гедонизма. Пока не станет очевидным, что пустоту в душе не заполнишь содержимым из супермаркета. Если хватит мужества себе в этом признаться.

Еда в России оказалась фетишем гораздо раньше, чем в стране наступило изобилие. Зато став легко доступными, идолы оказались повсюду. В ТВ-рекламе, в многочисленных кулинарных передачах. В моде на разнообразные диеты. И в личном – в тайных приступах обжорства, когда ночью подбираешься к холодильнику, чтобы… И в моде на анорексию тоже, не попадающую пока в медицинскую статистику, но все более заметную на улицах, среди прохожих. «Еда – мой бог, – призналась мне однажды девушка, страдающая такой пищевой зависимостью. – Я думаю о ней всегда. Даже когда вообще ни о чем не думаю. Она сама начинает думать за меня».

Вам, кстати, ближе обжорство или анорексия? В анорексии – благородство аскетизма. Воздержание во имя красоты. Блаженство самоограничения. Ощущение личной воли. Сладость превосходства. Легкость бестелесности. Ну, а обжорство – это радость земная. Богатство вкусов. Ощущение щедрости мира. Раблезианство. Свобода. Разве не симпатичен, например, Портос, пожалуй, самый добродушный и безмятежный из всех четырех мушкетеров?

Сейчас в России, обсуждая свое пищевое будущее, разные люди словно поделились на два этих лагеря. Одни страшатся потерять изобилие. Другие пропагандируют воздержание, лайкая в соцсетях картинки с вареной картошкой, гречневой кашей и солеными огурцами. И еще с селедкой. Их оппоненты предупреждают, что селедка на картинке – норвежская. Которой, стало быть, теперь не будет. Они публикуют пустые прилавки. Спорящие всё больше готовы съесть уже друг друга.

Судя по общему ожесточению, пищевое разнообразие так и не стало нашей плотью. Осталось чем-то не до конца дозволенным, каким обычно кажется большое счастье. Которое всегда и немножко украденное тоже. Что может нечаянно нагрянуть. А потом поминай как звали. То, чего не должно было бы, вроде, быть. И вдруг есть. То, что не может продлиться долго. Ешь ананасы, рябчики жуй, день твой последний…

Потому что еда в России – это тема хронической, исторической травмы. Длиною в десятилетия (если не в столетия). Травмы кумулятивной, то есть накапливающейся поколениями. И пока не зажившей (это не бывает быстро). Дающей больно знать о себе, судя хотя бы  по ажиотажу, который вызывает теперь пищевая тема. Мы – как тот герой Джека Лондона, который так долго голодал, что не может поверить, что еда теперь будет всегда.

Ведь какая она, наша история, пищевая, российская – как минимум за последний век?

Экспроприации, раскулачивания, голод, карточки, денежные реформы, опять голод, еще голод, дефициты, очереди, талоны. И вдруг – гипермаркеты со всем и вся. И теперь – страх с этим расстаться. Словно идущий из подсознания, из глубин. Архетипический. Исторический. Не только личный. И вместе со страхом и желание расстаться с тем же изобилием – тоже. Тяга по чему-то простому и понятному, как картошка (особенно если под водочку), по ограничениям, по ясности. И еще вина, какая бывает, когда плотно и быстро поешь и не успеешь распознать вкуса. И разочарование, что при всем этом Чего-то Такого Важного за эти года в жизни так и не случилось.