Игорь Михайлов
50 бывает раз в жизни. Может, оно и к лучшему.
Николай Неврев. Протодиакон, провозглашающий на купеческих именинах долголетие. 1866. ГТГ
50 лет бывает один раз в жизни. Как, впрочем, 49 и 51. Передо мною сидит немолодой, наполовину беззубый человек, которому сегодня исполнилось 50. Юбилей.
Саша.
Нельзя понять, грустит он по этому случаю или радуется. Поскольку быстро набрался и теперь дремлет над своей тарелкой, наклонившись над нею, словно пожарная каланча над звездами в луже.
Хозяйка, положив в мою тарелку салат, ласково погладив юбиляра по весьма редкой растительности и слегка для бодрости назвав Пусиком, говорит, что сейчас придет Виталик с женой. У Виталика хороший голос, и он поет «Белоруссию».
Пусик совсем размяк, сомлел. Разлипая сонные веки, смотрит на экран телевизора, в котором жгут костры какие-то негры и бросают камни в полицейских.
– Вот, – говорит, – дожили! Поедешь в Париж, тебе прошибут башку, и какой-нибудь умный дяденька в очках в телевизоре потом скажет корреспонденту, что эти неплохие в общем-то парни борются за свои права. Все, что им надо, – это найти интересную специальность по душе. Интересное дело! – Он меланхолически икает, наливает себе рюмку с верхом, подносит, расплескивая, и пьет за свое здоровье, которое видами боев на берегах Сены сильно подточено.
Потом приходит Виталик. Один, без жены. В сероватых брюках, белой в мелкую клеточку рубахе. С небольшими усиками, напоминающими 70-е годы, эпоху ВИА, прямые проборы, высокие каблуки и польские фильмы, где все шляхтичи поголовно носят усы, как у солиста ансамбля «Песняры». Того, который поет песню про Белоруссию. Или солист ансамбля «Песняры», который поет про Белоруссию, носит усы, как у шляхтичей. Кто их теперь, песняров и шляхтичей, разберет?
Виталик напоминает Саше о временах их молодости. Задорной, как вечер в общаге. Он наливает себе и тому, чье лицо словно разгладили чугунным утюгом, и оно сияет светом, исходящим от еще не спетой «Белоруссии».
Хозяйка говорит, что у Виталика хороший голос. Виталик говорит, что насухо он не поет, наливает себе еще рюмку, молодецки опрокидывает ее в себя, аппетитно крякает. И наполняет новую.
– Ямщик, не гони лошадей, – говорит хозяйка, дебелая и беспокойная, поглядывая в сторону совсем осовевшего Саши. – Пусенька, тебе хватит…
– Могу я раз в 50 лет нажраться, – то ли вопрошает, то провозглашает новорожденный.
– Можешь, конечно, только ты, по-моему, делаешь это гораздо чаще…
– Это по-твоему, – обиженно огрызается Пусик.
В затлевшей было дискуссии проходит полчаса. Пусик говорит, что нажирается он довольно-таки редко, а вот выпивать – да, выпивает.
Но! Следует различать эти два диаметрально противоположных понятия, иначе возникает опасность утратить хрупкий консенус, который наступил по случаю его юбилея.
Все спешно соглашаются. Виталик, пытаясь продраться сквозь слово «консенсус», словно Наполеон с остатками армии домой, из Москвы в Париж, накладывает себе в тарелку салат и ласково смотрит на оживающего юбиляра.
– Позвольте сказать пару слов, – говорит он, нос его возведен в потолок, точно праздничная хлопушка, которую сейчас дернут за веревочку, рот раздвигается в однозубой улыбке. – Я знаю Владимирыча, страшно даже говорить, сколько я его знаю, но суть не в этом. А в том, что мы все хотим пожелать ему здоровья, процветания и того, чтобы мы еще раз собрались в этом составе через 50 лет!
– Я – пас, – говорит растроганный теплыми словами Владимирыч.
Все дружно протестуют и говорят, что он еще огурец, огонь, кровь с молоком, что он еще себя покажет, и сомневаться в том, что все вместе соберутся снова за этим самым столом через 50 лет, все равно что плевать в душу или в колодец.
Мне кажется, что я никогда не выйду из-за стола и 50 лет буду сидеть здесь, пить «голимый портвейн», по-командирски оглядывая свое изрядно потрепанное войско: ряд бутылок, блюдце с сардинами, алюминиевую кастрюлю с картошкой, тарелку с курицей, хлеб, рюмки, безнадежно унылые огурцы, смятый в гармошку тюбик горчицы и лужицу, которая тонкой ниткой подбирается к краю скатерти, чтобы облагодетельствовать мои штаны.
Окно, словно офтальмолог, подмигивает своим всевидящим глазом.
Шутка ли – 50 лет! И вот, как корова языком слизала, жизнь прошла, не оставив воспоминаний, как с белых яблонь дым, а ведь еще вчера и позавчера как молоды мы были, городские цветы, тоси-боси…
Сигаретный дымок змейкой ползет над столом. Надо встать и уйти, но не хватает сил. 50 лет мраморной плитой давят мне на плечи. Я сижу, как уставший держать небо старый атлант. Кроме того, Виталик еще не пел «Белоруссию»! А куда ж теперь без «Белоруссии»-то? Без «Белоруссии» никуда!
После того, как очередная пустая бутылка водки, очередной покойник, устремляется под стол, приносят еще одну. Виталик бросается в скучные рассуждения о том, что народ отучили петь, но душа народная жива, пока поют песни. Но петь отказывается, так как не в голосе. Хозяйка и Саша в один голос, но безуспешно уговаривают Виталика спеть. Тогда поступает предложение сходить за Петровыми.
Петровы – соседи. И они поют. И еще Серега Петров играет на гитаре.
Пока хозяйка ходит за Петровыми, Виталик неожиданно заводит речь о том, что самая лучшая в мире скрипка – это скрипка Страдивари.
– Был такой фильм про минотавра, кажется, там преступник украл скрипку Страдивари. А следователь, его играл еще молодой Шакуров, все искал…
– Страдивари – альт, – убежденно говорит Саша. – Мишка Козлючиц из нашего класса учился по классу альта. Хотел даже в консерваторию поступать. Но его забрали в армию. А когда он вернулся, то забыл про свой альт, Страдивари и пошел в такси работать.
– Дело не в этом, – нехотя соглашается Виталик, – вот я, скажем, ни на скрипке, ни на альте играть не умею, а музыку люблю…
Далее Виталик в который раз вспоминает о народной душе, о Мишке Козлючице, словом, о том, что песня нам строить и пить помогает.
Приходят Петровы. Сначала в дверях показывается Серега Петров. Размером с платяной шкаф, ножки крепкие и кривые. Вместо головы у него большая тыква, в которой сделали прорези для рта и воткнули по обе стороны угольки глазок. Наверное, для Хеллоуина.
Серега Петров работает слесарем. На память приходят строки детской страшилки:
Я спросил у слесаря Петрова:
Ты зачем надел на шею провод?
Слесарь Петров с порога широко и радостно улыбается:
– Ну, где эта сволочь? Смотри, что мы тебе подарили. Ты – водитель. Водила. Гха-гха-гха. Значит, держи термос. А это – банка кофе, чтобы было что наливать в термос, гха-гха-гха, – надрывно смеется слесарь Петров. Его тыква становится еще шире.
Жена Сереги Петрова – небольшая, раздавшаяся вширь, словно рождественский поросенок. Маленькие глазки, курносый носик. Необъятных размеров попа в брюках и сиреневый пуловер.
– Серега, сыграй что-нибудь, – говорит растроганный подарками именинник.
– Погоди! Сыграй! Дай сначала инстру`мент настроить. А то не успел горло прополоскать, так тебе сразу – сыграй, гха-гха-гха!!!
Петровы кушают, пьют, потом откуда-то из-под кровати достают видавшую виды гитару.
– Вы ею что, гвозди забивали? – спрашивает Серега Петров. – гха-гха-гха…
– И гвозди, и огурцы в ней солили, и с пятого этажа она падала, – шутит хозяйка.
– У гитары пять струн, – философски, осмотрев поданный ему инструмент, говорит Серега, – а должно быть семь.
– Я куплю, – икает Саша.
– Куплю! Гха-гха-гха! Ты сначала купи, а я потом сыграю…
Поломавшись для приличия, слесарь Петров берет в руки гитару, гладит ее по струнам, настраивает и, придирчиво оглядев присутствующих, вопрошает:
– Кто петь будет? Я – не умею…
– Ну, Се-ре-жа-а-а-а!!! – жалобно пищит поросенок, шмыгая обиженным носиком…
– Ну ладно, что поем?
…Домой я возвращаюсь под утро. В голове, как осиновый кол, засела – Ленка Шешкашели, Житомир, слесарь Петров с тыквой вместо головы, его жена, вернее хрюкающий с петрушкой во рту поросенок, Париж, так и не спетая или недопетая, хочется сказать – недопитая – «Белоруссия». И я погружаюсь в сон…
И снится мне, что я летаю и что земля – это большая с дырочками вместо глаз тыква, вернее – голова слесаря Петрова. Когда я взлетал, она вроде бы еще не была головой слесаря. А вот теперь надо приземляться, и – некуда. Всюду слесарь Петров, поросенок с хреном, Наполеон, словом, Хеллоуин какой-то. А ведь я – не ангел. Могу и упасть. И разбиться. И не дожить до своего юбилея!
