Охота за тенью

Папа Сикст и суета сует.

Этому городишке повезло больше других. Его старина, взобравшаяся высоко в гору вместе с древнем театром с двумя аркадами, словно завешенными голубой занавескою, театром, над фундаментом которого корпели еще римляне, каменной террасой, серпантином узкой дороги, домиками и огородами, прилепившимися к холму, смотрит на море.

Варвары и новая архитектура до него не добрались. Внизу типовой приморский пейзаж: гостиница, шале, пляж, море. И собор с фонтаном во дворе: из каменных завитушек выплескиваются на жаркую мостовую парочка дельфинов. Собор, построенный в честь папы Сикста V. Сикст, благословляя собор, отвернулся от шумной страды с громокипящими машинами.

Вечный покой романской архитектуры, экономной в выразительных средствах. Никакой тебе помпезной колоннады в духе Палладио, римской или венецианской вычурности.

Итальянская провинция!

Хорошо художнику – итальянская натура почти бесплатно, за вычетом перелета и гостиницы, предоставляет ему изумительные виды. Все эти бесконечные поросшие кустарником склоны, кипарисы, довольно качественную небесную лазурь, солнечный апельсин, как будто висящий на ветке, и тени. Словом, все то, что перекочевало с Апеннинского полуострова в русскую живопись.

Тень – главная и желанная для любого мазилы мания. Охота за тенью – почти охота на тигра. И тут один мой знакомый художник захотел нарисовать вид сверху. И я, как человек, далекий от живописи, а потому, как все неофиты, естественно, лучше всего разбирающийся в ней, увязался на ним. Охота за тенью началась еще внизу, возле пышущих бренностью витрин магазинов и брусчатки, которую вытирают до блеска купальные тапочки туристов.

И мы пошли кружить по городу с тем, чтобы найти ту единственную ниточку, дернув за которую, можно попытаться распутать весь этот клубок тесных переулков, тупиков, заборчиков, ниш, ступенек, черных, густых, как сажа, теней, синих лоскутков неба и сливающейся с ним бескрайней равнины моря.

Время, словно тень от каменного забора, лениво ползло к полудню, солнце изрядно подогрело камни, узкую тропку мы все же обнаружили, но устали.

Художник лениво почесал в затылке кисточкой с натуральным ворсом, и мы двинулись с печальным видом пилигримов, обманутых в своих лучших ожиданиях, все дальше и выше.

Море художника явно не устроило своей нарочитостью. Такие ненатуральные цвета бывают только в глянцевых журналах и на отфотошопленных до дыр открытках.

– Нет, все это никуда не годится! – сказал художник и обратился бренным телом к какой-то серенькой и невзрачной развалюшке.

Типовой итальянский пейзаж.  Фото автора

Он, казалось, нашел то, что искал. Каменный домик с неровной кладкой в два этажа, с застывшими, словно в забытьи, ставнями, невысокий забор, асфальтовая дорожка, серенькая, шероховатая, как ящерица, лестница, внизу приснопамятный треугольник моря и лазурное полотнище наверху.

Денек удался на славу, вся палитра налицо. Твори, малюй! Художник быстро, покуда тени не убежали к его конкурентам, установил этюдник, приготовил палитру и начал рисовать. Его кисточка, изрядно испачкав белый лист, с ходу атаковала итальянский пейзаж. Однако не тут-то было. Пейзаж в руки не давался. Мне вначале показалось, что мы зря тратим время. Пейзаж довольно уныл. Даже старичок в темной панаме, собиравшийся куда-то идти, застыл или уснул на приступочке. Но художник вновь размашисто заработал кистями, словно строитель мастерком, и начал приводить окружающую действительность в надлежащий вид.

Первым делом он немножечко изогнул линию горизонта, за скучноватую утлость которого отвечали горы. С левой стороны притянул за уши откуда-то сверху башню крепости, посчитав, что этой черной ладье немного тесновато в верхнем городе и что, освободив ее от многочисленных, лишних, на его взгляд, деталей, стен, оранжевых крыш, антенн, проводов и прочей дряни, он воздаст должное ее красоте. К тому же несколько щербатые зубцы этой башни, словно улыбка старика, ему нужны были в качестве ритма.

Ладья на его полотне засияла, как новенькая, как только что построенная шабашниками из Калабрии!

Справа ритм подхватил черный старинный фонарь, прилепившийся к домику, словно осиное гнездо. Мне фонарь, напоминающий виселицу, откровенно не понравился. О чем я и доложил со свойственной всем неофитам спесивостью. Художник посмотрел на меня, словно Леонардо в момент его работы над фреской «Тайная вечеря» – на приора. Леонардо обещал, если тот ему будет досаждать, изобразить приора в виде Иуды. Видимо, и меня ожидала та же участь. И я поперхнулся собственным страхом!

И, должно быть, еще одна деталь приглянулась ему: серебряная пуговица зеркала в центре, на повороте, который переломил улицу надвое, словно багет.

Из зеркала выглянул черный зрачок той стороны улицы, которая была нам не видна. Обратная сторона луны! Ну на что еще нужна пуговица, если ею нельзя постарался пристегнуть пейзаж к холсту?

И, кажется, моему мазиле это удалось, если бы не мешали машины. Они, словно юркие мышки, довольно часто выныривали из тени дома, удлиняя ее. Да, совсем некстати проснулся было старичок. Или это время словно проснулось и потекло, как эскимо на палочке. Оказывается, старикан в пиджаке с такой важностью, с которой ходят к соседям, чтобы сказать им какую-нибудь гадость, нес куда-то траву. Как пить дать, кролику или любимой черепахе Тортиле. Вот и славно, сказал художник, отберем у него немного зелени. По краям и сверху ее довольно много, но кипарисы поглощают свет своей бархатистой тенью, а вот этот сочный клочок пригодится в центре. Для того, чтобы старичок не так быстро бежал со своей травкой, художник для пущей надежности сфотографировал его. Старичок вновь уснул, но уже в кадре мыльницы!

О времена, о нравы! Вездесущие гаджеты заменяют память нерадивым мазилам, которые не в состоянии запечатлеть без их помощи пейзаж: все эти склоны, старичков, ночь, улицу, фонарь, аптеку!

Но вот – парочка темных штрихов, резких графичных движений, словно дирижер, протыкает своей палочкой музыкальное пространство полуденной тишины, и дедушка опять уснул. На сей раз на выступе дома, насупротив нас. Его морщинистое лицо не успело даже выразить испуг. Он, словно в удивлении, взмахнул кустистыми бровями, забыл выругаться: porca miseria. И – замер.

Вспыхнувшее над нами, словно лампа, солнце стерло тени, поэтому художник поначалу лихорадочно латал холст светлыми и темными пятнами, но потом прекратил это гиблое дело – гоняться за тенями и солнцем. Оно ведь итальянское. А стало быть, ненадежное!

Да, собственно, сюжет уже готов. Детали уже потом допишет недостоверная память. А если что не вспомнит, то вездесущий гаджет поможет! Но, постояв часа два возле этого архитектурного хлама, словно в мастерской с реквизитом, моя память вдруг произвела раскадровку. И оказалось, что эта кривая улочка, изогнутый скрипичным ключом фонарь, старый забор в заплатках света, таинственная ладья замка, запах масляной краски, лазурная даль неба или моря и дедушка с граблями, словно с расческой, с начесом травы на них – уже и мое!

Вот ведь как оно. Искусство из детали, из хлама, творит, возрождает целый, кажущийся поначалу мертвым, мир, и потом вдруг получается, что все это как по мановению волшебной палочки оживает. Но кто этому виной: папа Сикст, щедрая итальянская натура, а может быть – терпкое местное вино, которое мы пили из бутылки маленькими глотками, чтобы не опьянеть, и, конечно, опьянели? После вина городок стал еще более трогательным и родным. Но зазвенел колокол, пополаны пошли на вечернюю мессу, и мы вышли из пейзажа вон… Вот так я запомнил Гроттаммаре – гроты, которые прорыли еще древние римляне в горах и море. Из чего и сложилось, как в пазлах, это имя.

Вот и все. И ничего больше. 

Картина... маслом, которую художник, к слову сказать, так и недорисовал и забросил.

Когда спустя пару лет я спросил его об этой картине, он с трудом и неохотно вспомнил Гроттаммаре. Но про картину сказал, что недорисовал ее.

– Тень ушла! – сказал Леонардо…