Я памятник себе...

Предупрежден. А легче не становится... Николай Эстис. Из цикла «Фигуры»

Есть странные слова: «всегда» и «никогда». Эта парочка сопровождает человека с раннего детства до самой смерти. «Всегда» и «никогда» могут плавно перетекать друг в друга, незаметно подменять друг друга, оставляя за скобками реальности скромное человеческое заблуждение в принципиальной возможности отличить один смысл от другого. 

Начинается с уверенно-детского: «Я никогда не умру». Заканчивается беспомощно-взрослым: «Я, конечно, умру, но не навсегда».

Возможно, это и есть спасение. Возможно, это и есть те самые волшебные слова, которые оправдывают существование. Два столпа, на которых висят качели. Шульженко пела: «Ах, как кружится голова, как голова кружится…» Только пела Клавдия Ивановна не про качели, а про вальс. Между вальсом и качелями разница огромная. Кажется, никто еще не довальсировался до рвоты. А вот от качелей – рвота случается часто. 

Воображаешь, что вальсируешь по жизни, а на самом деле дергаешься на качелях, в лодочке, в самой ее глубине, с ободранной краской – с отшелушивающимися прямо на глазах слоями: желтым, синим, красным, зеленым. И, как Иона из чрева кита, вываливаешься на землю и блюешь, блюешь, блюешь... Торжественно, будто приносишь жертву верности собственному заблуждению. Но жертва напрасна.

 Так и с «всегда-никогда». В них закодирована тайна преодоления страха неизвестности. На них зиждется правда как таковая. Бессмысленная правда, которую знать не надо, она неназываема, вместо нее, как вместо имени Бога, надо лишь вовремя произносить уверенное «всегда-никогда». И ты предупрежден, вооружен.  И очень опасен?

«Всегда-никогда» – метод замораживания того, что ты осмыслить не в силах. Отсутствие смелости назвать вещи своими именами, а еще точнее – незнание настоящих имен, а еще точнее – понимание, что каким бы ни было настоящее имя – оно не страшное. Оно не может быть страшным, если оно свое. 

Итак, смерть. Самая крепкая сцепка «всегда-никогда».

 Лет 20 назад я приехала к родителям. В Чернигов. То был дежурный приезд, не по вызову, как говорится.

Отец, еще бодрый, лет ему тогда было под семьдесят, позвал меня на прогулку по его любимому маршруту – в гараж. На своей машине он уже почти не ездил, но в гараж наведывался исправно. Порядок там был образцовый. Я это во всякий свой приезд должна была засвидетельствовать и восхититься.

И вот распахивает он железные двери, огромный навесной замок приветственно грюкает. Из сумрака выступает гранитная глыба. Очертания еле угадываются, но характерный блеск габбро ни с чем не спутаешь.

Отец идет первым. Говорит, простирая руку:

– От, посмотри. 

 Я смотрю и глазам не верю. Стоит памятник. На две персоны. С цветными тарелочками-фотографиями. Папа и мама. Под тарелочками – фамилии и даты рождения. Дат смерти нет. Промежуточная  рисочка глубокая, блестящая.  

Ворота сами собой прикрывались медленно, сужая полосу света с улицы до конца, до последнего отблеска промежуточной жизненно-полагающей рисочки.

– Садися, Ритка. Я свет зажгу. Ты ж тут за всю свою жизнь не запомнила, где шо.

Отец весело простучал палкой по направлению к выключателю. Вспыхнула тусклая лампочка.

Папа будто скинул все свои болячки во главе со страшным артритом, ступал хорошо. Потом с размаху плюхнулся на нижнюю памятниковую плиту.

– Шо, нравится? Матери дак сильно нравится. Я два раза заставлял переделывать. Ты ж нынешних работничков представляешь в своей голове... В фамилии ошибку сделали, гады. Ничего, я над ними лично стоял, когда переправляли. 

Потом со своего вновь обретенного командного пункта отец командовал уборочными работами, тыкал палкой в разные углы и полки, где вытереть «пылюку», где «грязюку» хоть бы размазать для порядка, потому что «по-людски ты, Ритка, все одно не сделаешь».

Я решила, что папа трохи съехал с ума. 

 Мама встретила нас из гаражной экспедиции чуть ли не хлебом-солью – во дворе родной пятиэтажки. Была она заметно радостная. Увидев мое страдальческое, растерянное лицо, сказала просто:

– Понравилось? Во всем доме наш, – «наш» она выговорила со значением, – лучше всех. По всем швам лучше, я тебе точно гарантирую.

На третий этаж мы поднимались втроем. Я молчала, папа и мама шутили.  

Родители дождались меня, чтобы устроить праздник. За все время подготовки праздника – покупка материала, выбор фасона, кощунственная ошибка в фамилии и переделка, потом доставка в гараж. Все это они держали в тайне. А ведь перезванивались мы с ними – не я, так сестра – каждый день. И мы ничего не знали. А они готовились. Готовились к празднику, который я приняла на себя.

Вечером звоню сестре в Москву. Говорю тихо (телефон в коридоре, родители смотрят телевизор, но прислушиваются, как я передам свое впечатление).

Приходится говорить кодировано:

– Алла, тут папа очень хорошую вещь сделал. Очень, конечно, нужную. Он такой молодец, такой молодец… – И тихо, чтоб как-то намекнуть на истинный смысл: – Папа в гараже держит памятник себе и маме. Сейчас передам трубку, скажи, что ты сильно одобряешь и мечтаешь скорее увидеть. Просто скажи, я позже тебе перезвоню, когда они спать пойдут. Нет, он нормальный. Он нормальный, я тебе говорю. И мама нормальная. 

  Зову отца, он берет трубку плавным жестом, вроде нехотя, но заметно волнуется. Шепотом у меня уточняет, хотя все слышал: «Ну шо, Алке сказала? Сказала? Не надо было! Ей бы сурприс...» И уже громко, по-прорабски, как только он умел:

– Ну шо, Алка? Ритка ж тебе сказала. Как твое мнение, молодцы мы с матерью? – Слушает трубку, дует в мембрану: – Алка, Алка! Ни черта не чую! Подслушуют, гады! Это не телефонный разговор! Не телефонный, я тебе говорю! Ну, в общем, Ритка тебе расскажет, распишет с подробностями.

Ночью я перезвонила в Москву. Объяснила, что это не больная причуда. В Чернигове тогда пошла мода. Старики сами заказывали себе памятники для кладбища, покупали участки, гордо оправдываясь: «А шо дети? Детям же ж некогда. Они гроши на другое наметят, а я без памятника лежи? Нет. Так не пойдет. Шо люди скажут? Я от позора детей своих спасу. Не для себя ж, в конце концов. Все для них. Шоб их не оговаривали». 

Памятник в гараже стоял долго. Всякий раз в нашу «гаражную экспедицию» отец усаживался на могильную плиту и руководил, руководил, руководил... И рука его была твердой. И пыли в гараже не находилось ни крошечки. И грязюки не наблюдалось. А он все руководил и руководил:

 – Давай, давай, Ритка! От там еще посмотри. Там должно какое-то барахло валяться. Дак вынесем. А ты, Алка, не сачкуй. За водой сгоняй. Токо не на ту колонку, шо возле конфетной фабрики, а на ту, шо за остановкой. Не, лучче я ведро сам понесу, а ты мороженое. Шо вы ни варнякайте, а в Москве такого мороженого, как у нас на «Конфетке», – нема».

Отец был человек старых правил поведения. Есть что-либо на ходу считал неприличным: «Как с голодного края!» Поэтому мороженое доставлялось в гараж в полурастаявшем виде. Папа ел сидя, а мы стояли, хотя он уговаривал присаживаться, но «шо-нибудь кинуть на плитку для тепла, бо оно ж холодновато для женщин».

Любимой присказкой отца было: «Не говори, шо никогда, а если сказал сдуру – дак всегда держися».