Последняя любовь к Константинополю

Стамбул – миф о Византии, основа наших русских сновидений...

Россия – страна парадоксов. Вернее, мы, ее жители, – парадоксальные люди. В нас уживаются, казалось бы, несовместимые мысли и чувства. Я это особенно ясно увидела, оказавшись в Стамбуле. Не зря же говорят, что надо подальше уехать, чтобы что-то близкое про себя понять.

На площади у Святой Софии рядом со мной на скамейку села женщина. Русская. Обычно мы безошибочно вычисляем друг друга. Еще лет 10–15 назад нас выдавали разные постсоветские детали: потертый пластиковый пакет в руке, особая тщательность и в то же время неловкость в одежде, напряженность в плечах, скорбная складка у рта, осторожность во взгляде. Но мы теперь вполне себе европейские туристы, не отличишь. И все-таки друг друга там, в чужеземье, узнаем почти наверняка.

Слово за слово, и она начала рассказывать о себе. Москвичка, в Стамбуле неделю. С мужем, который тут по работе. Он вообще много ездит по миру, с явной гордостью сообщила она. А ее работа позволяет ей часто путешествовать вместе с ним. Вскоре после Стамбула они собираются в Калифорнию.

– Я ему говорю, давай, не поедем в Америку, – поведала она. – Мы же все-таки патриоты! И вообще в последний раз, когда мы были в Штатах, мы не купили ничего стоящего. Все по швам расползлось. Нечего там покупать, в этой Америке. Разве только девайсы.

Тут она сообщила, как безумно рада, что Крым теперь наш. Произнесла целый горячий спич на крымскую тему. Про украинских националистов, западную угрозу и что-то еще в том же духе. Она все больше расслаблялась, и в ее фразах чаще и чаще звучал обыденно скучноватый матерок. «Мы ж интеллигенция», – небрежно вставила она между делом. А потом рассказала, что их сын этим летом окончит школу и поедет учиться в Европу. Хочет после университета остаться там работать. Сама она усиленно изучает языки.

Наконец, слегка наклонившись к моему уху, она доверительно сказала: «Валить надо из этой страны». И тут же пожаловалась, как неуютно чувствует себя в Стамбуле, «с этими турками надо быть настороже, не знаешь, чего ждать». Да чего тут ждать, ведь и Лондон уже не тот.

Поначалу я чувствовала себя запутавшейся в ее логике, как наушники в кармане. Но потом я подумала, что это ж такой современный дискурс, ставший особенно популярным нынешней весной – на улице, в офисах, в Facebook. Ненавидеть Запад и хотеть его одновременно. Готовиться уехать и в то же время горячо считать себя патриотом. Видеть себя интеллектуалом и отказывать себе в какой-либо рефлексии. И в то же время очень сильно, глубоко переживать все это. Такое булькающее, глубинное кипение. Что-то вырвалось из глубин национального подсознания, еще недавно дремавшее. Противоречивое, ликующе рычащее и на логику отнюдь не претендующее.

...о великой, но навсегда исчезнувшей империи. Фото Reuters

Я вспомнила, как по дороге в Стамбул читала об исследовании, недавно проведенном Левада-Центром и Высшей школой экономики, показавшем удивительную раздвоенность сознания россиян. С одной стороны, 40% видят в качестве будущего идеала России Европу, с другой стороны, около тех же 40% положительно оценивают Сталина. Впрочем, по мнению, директора Левада-Центра Льва Гудкова, это нормальная для массового сознания мешанина. Хотя его оппонент по дискуссии профессор ВШЭ Эмиль Паин и увидел в этих результатах что-то шизофреническое. Или есть, например, и другое исследование, прошлого года, выполненное Российской академией народного хозяйства и государственной службы. Оно показало, что чем счастливее и успешнее чувствуют себя люди в России, тем сильнее они хотят уехать из своей страны.

На площади перед Айя-Софией просила милостыню девочка-цыганка. На своей гармошке она исполняла русские песни. Вальс «На сопках Маньчжурии», «Калинку», «Катюшу», что-то еще щемящее, знакомое. Местные нищенки-цыганки вообще почему-то играют здесь только русское. Рядом с нами ворковали голуби, а мне представлялся наш родной геральдический двуглавый орел с растянутыми в диаметральные стороны головами. Одна из них наверняка потихоньку покусывает другую, и в то же время обе умудряются уживаться миром. Этот символ появился на Руси при Иване Третьем. Тот был женат на Софье Палеолог, представительнице последней византийской императорской династии. Двуглавый орел был ее родовым знаком. После их женитьбы Москва стала считаться преемницей Византии и назвалась Третьим Римом.

«Разлагаясь, умирая, Византия нашептала России все свои предсмертные ярости и стоны и завещала крепко их хранить России, – писал Василий Розанов сотню лет назад. – Россия, у постели умирающего, очаровалась этими предсмертными его вздохами, приняла их нежно к детскому своему сердцу и дала клятвы умирающему – смертельной ненависти и к племенам западным, более счастливым по исторической своей судьбе, и к самому корню их особого существования – принципу жизни, акции, деятельности».

И до сих пор мы словно очарованы Византией, ее мифами, столетие за столетием видя одни и те же сны о ней. Сны о великой империи, просуществовавшей тысячу лет и подхватившей знамя самого Рима. О духовной державе, столице православия, демонстрирующей миру подвиги веры. О стране, своим богатством вызывавшей жгучую зависть западных соседей. О Константинополе, почти полностью разоренном, разграбленном крестоносцами. О великой непрощенной обиде к Западу, нанесенной этим предательством. О городе, возрожденном вновь из руин, но так и не достигшем былого величия. О государстве, постепенно потерявшем свои обширные владения. Превратившемся из мировой в региональную державу, а затем окончательно ослабевшем. Стране, постепенно разложившейся от собственной же коррупции и утратившей территорию за территорией. Империи, постепенно сошедшей на нет. Разве не ищем мы эту сказку, отдельные ее фрагменты в своей истории? Разве не тоскуем тайно или явно по ним? Не вплетаем их в свои геополитические фантазии, вздыхая по призрачному Золотому веку? Тая обиду к соседям? Медленно и неизбывно страдая от собственной же коррупции. И повторяя чужой на самом деле миф.

Так что здесь, в центре Стамбула, вся эта странно нелогичная речь моей соотечественницы все больше начинала казаться мне причудливо византийской, старым русским сновидением. И в пыльном воздухе этого великого города я начала чувствовать знакомый и странный терпкий византийский дух. Или он мне только казался здесь? Ведь и я, как все в России, ношу в глубине души золотой миф о прекрасной стране, этот букет из древнего сна и призрачной яви, нашу древнюю национальную сказку о Царьграде. И скорбь, связанную с его концом, и тщание в попытках возродить то, что неминуемо погибло.