Роза Цветкова
Кто в детстве не боялся темноты... Или потеряться. Фото PhotoXPress.ru
В детстве я очень боялась потеряться. С самых малых лет, еще до того, как я начала осознавать, что это значит – «потеряться», родители без устали вдалбливали в память: «Если это случилось, подойди к дяденьке в милицейской форме и громко назови свою фамилию и домашний адрес». Этому – что делать, если ты оказался один в незнакомом месте, – по-моему, учили малолеток в любой нормальной советской семье. В моем случае это однажды дало совершенно обратный эффект.
Одно из ярких по эмоциям воспоминаний. Мне года четыре. Вместе с мамой мы приехали в Москву. Зачем и на сколько, ничего не помню. Зато отчетливо вижу огромное пространство «Детского мира» – самого главного магазина страны, где, отстояв немыслимое количество часов в очередях, родители имели шанс приобрести для своего ребенка какую-нибудь красивую и даже модную обновку. Тогда для этого существовало даже специальное слово – дефицит.
Случалось так, что родитель, в основном это были все-таки мамы, дойдя наконец до вожделенной секции товаров (если в продажу выбрасывалось что-то особенное, то очередь могла начинаться еще на улице и далее протягивалась по лестнице по всем четырем этажам «Детского мира», с обязательной перекличкой каждые полчаса: кто не откликнулся, из очереди выкидывался), так вот, родитель-бедолага мог обнаружить, что необходимого размера детской шубы, плащика или просто колготок нет, уже все расхватали. И тогда ничего не оставалось, как купить то, что осталось. Как говорится, на вырост, часто на много размеров больше.
Возвращаясь к той очень давней истории, помню, что, поставив меня в очередь, мама велела двигаться «вон за той тетей в белом платье». «Я сейчас приду, – пообещала мама и наверняка побежала занимать еще одну очередь за каким-то другим дефицитом. Человеческая память избирательна: что-то остается в ней на всю жизнь, а другие, может быть, не менее захватывающие события словно стираются, никогда не тревожа их участника. Я не помню, сколько времени простояла, вверенная сама себе и маминому желанию купить что-то нужное нам, детям. В какой-то момент, очевидно, я поняла, что потерялась. Помня о родительских заветах, стала искать милиционера и в итоге заблудилась еще больше.
И тогда я включила самый действенный детский ресурс – я заплакала. Нет, пожалуй, не заплакала, а заорала, периодически завывая на самых высоких нотах. Да так, что, как рассказывала мама, услышав мой голос совсем с другого конца торгового зала – а «Детский мир», повторюсь, и сегодня подавляет своей громадностью, – она бежала прямо по курсу, сметая все, и людей, и вешалки с одеждой, на своем пути. К тому моменту, когда она добралась до объекта бесконечного ора, вокруг меня уже образовалась толпа сочувствующих и, главное, милиционер, которому, все так же завывая, я неоднократно диктовала свой ташкентский адрес. Милиционер (лица не помню, но запомнилось, что гладил меня по голове), присев на корточки, пытался уточнить: «Девочка, около какого метро эта улица Чиланзар находится?» Ему, бедному, вероятно, до того уши от моего крика заложило, что никак не мог сообразить: адрес, разумеется, не мог быть московским. Хотя бы потому, что москвичи в «Детский мир», да еще с маленькими детьми, тогда не ходили. Это прерогатива приезжих.
Но зато, как признавалась много позже моя многострадальная мама, которую милиционер чуть ли было не оштрафовал за то, что оставила дитя без присмотра, именно тогда она поняла – дочь надо отдавать в музыкальную школу, сила голоса в ней присутствует. Естественно, что никаких вещей нам тогда не досталось: только что бывшие сердобольными тетки напрочь забыли, «за кем стоял этот бедный ребенок». Много лет спустя, уже став законной жительницей столицы и имея своего собственного маленького ребенка, я обегала это величественное здание на Лубянке стороной. Наверное, по-прежнему боялась потеряться.
Еще, как и многие дети, конечно же, боялась темноты. Что, впрочем, не мешало собираться в кромешной темноте после отбоя в пионерском лагере на чьей-нибудь из девчонок кровати с пружинистой сеткой и рассказывать страшные истории: «В черной-черной комнате стоит черный-черный стол, а на нем…» В кульминационный момент все, включая рассказчицу, дружно визжали, в корпус вбегала разъяренная пионервожатая, грозила всевозможными санкциями, но, только за ней закрывалась дверь, опять начиналось: «Черный-пречерный человек пошел в черную-черную ночь…»
Боялась собак, потому что во времена моего детства была почему-то мода на немецких овчарок, и во многих дворах Ташкента они жили на цепи. Верно охраняя положенное пространство, они, как мне тогда казалось, отыгрывались, злобно заходясь лаем, на менее сильных, то есть на детях. Заходить в такой двор, где было написано: «Осторожно, во дворе злая собака!» – я категорически отказывалась, и папе приходилось брать меня, трусиху, на руки. К слову, немецких овчарок не люблю до сих пор.
В комсомольском возрасте (из четырех обязательных ступеней гражданского роста для любого советского гражданина – октябренок, пионер, комсомолец, коммунист – по причине сознательности не поднялась лишь на последнюю) страхов было уже поменьше. Но зато имеющиеся были более социальными, что ли. Боялась не прийти на субботник, в очередной раз организованный в школе, по сбору макулатуры, например. Или металлолома. С последним было много трудностей. На тогдашних улицах никаких железок не валялось, дома каждая кастрюля тоже была наперечет, тем не менее каждому классу спускался план, сколько килограммов макулатуры необходимо сдать. Нерадивых стыдили на линейках, особенно отличалась ехидностью завуч школы, которая запросто могла сказать: «Ну, я не знаю, какие граждане смогут вырасти из этих пусть и отличников в учебе, но неспособных помочь своей стране, когда она в этом нуждается». По тем временам это граничило чуть ли не с предательством Родины. И потому при последующем субботнике в металлической куче от нашего класса можно было обнаружить многокилограммовые гантели – чьих именно пап, тянули по жребию. И, кстати, до сих пор заниматься с гантелями – одно из самых моих нелюбимых занятий.
В университете (журфак) – ежегодные, с сентября по начало ноября, сборы на хлопок. Это когда у тебя, студентки первого, второго и далее курса, официально начинается учебный год, но добрых два месяца ты опять помогаешь своей родине собирать то, в чем она нуждается. С немыслимой лично для меня нормой в 70 килограммов ежедневно. Представляете, собрать столько белого золота, а именно так и не иначе называли узбекский хлопок, чтобы из легчайшей ваты получить тяжеленные килограммы?! Тем более не с кустов срывать нежные и чистые комочки, а подбирать с земли все то, что осталось после хлопкоуборочных машин. В буквальном смысле слова, ватные обрывки.
В нашей группе нормы почти никто не собирал, и потом долгие месяцы из наших стипендий вычитали десятки рублей за питание, бесплатность которого во время хлопковой кампании мы, бездельники, получается, не заслуживали. Ну ладно, денежные вычеты, в других учебных заведениях (журналистам всегда была относительная вольница, наверное, чтобы воспитать в нас дух противоречия) за систематические недоборы с хлопковых плантаций могли даже исключить. Эти страшные истории ходили по всему городу вплоть до зимней сессии и воспитывали в студентах патриотизм и недоверие к сводкам с хлопковых полей одновременно.
Повзрослев настолько, что уже безо всякого учебника по истории КПСС понимала, почему никогда не захочу стать коммунистом, я все же боялась, что меня к этому могут принудить. Парторг в моей первой газете, где я начинала свой трудовой путь еще внештатницей, дама чрезвычайно властная и карьероустремленная, периодически изводила меня. Поначалу убеждая пройти кандидатский стаж, потом, убедившись в моей стойкости оловянного солдатика, она начала пугать меня всякими «не» на пути к журналистским лаврам. «Тебя не возьмут в космонавты» – примерно так можно было перефразировать ее очередную страшилку. По версии коммунистки со стажем, мне потому не доставались интересные командировки, дефицитные книжки (да-да, и они тоже распределялись по разнарядке), продуктовые заказы, что я – элемент не вполне благонадежный. Ведь я не вижу себя рядом с партией, которая только одна и знает, что такое хорошо, а что такое плохо.
К счастью для меня, КПСС в перестроечные времена умудрилась так себя разоблачить, что быть коммунистом стало быть гораздо менее почетно, чем просто хорошим журналистом. Или добросовестным дворником.
С тех пор много воды утекло. И то ли я много пудов соли съела, то ли стала более бесстрашной, я нашла противоядие всем своим страхам. Какое – говорить все же не буду.
На всякий случай.
Как там кто-то признавался? Я не трус, но я боюсь!
Надеюсь, вы не подумали, что это я про себя?
