Моя блокадная годовщина

В блокадном городе высаживали капусту. Шанс выжить.

5 февраля 1942 года умер от голода мой отец, Борис Семенович Белодубровский. В доме на углу Невского (тогда Проспект 25 октября) и Садовой улицы, что напротив классического полукружия Публички работы Егора Тимофеича Соколова, и с хрестоматийной фотографии Карла Буллы – разгона июльской демонстрации 1917-го.

Там, на втором этаже, в студеном полупустом бывшем торговом зале Пассажа был разбит госпиталь для смертельно больных дистрофией и для столь же безнадежно раненных при бомбежках горожан. Каждому поступившему давали немного воды, толику хлеба из его же карточки, какое-то лекарство, и почти все они, часто так и не приходя в себя, – умирали.

Потом – канцелярия! На каждого заполняли стандартную справку «свидетельство о смерти»: фамилия – имя – отчество. И дату. И труп отдавали родным (хороните сами, как сумеете, зимой легче: на саночки – и по прямой в Лавру, там примут или нет…). Карточки же, как правило, не возвращали. Причину смерти тоже, как правило, не указывали. Писали просто «умер» (то есть человек этот не погиб в прифронтовом городе Ленинграде от бомбежек, как тот же солдат в своем окопе от вражеской пули). Мол, заболел и умер в больнице на койке, разве что не на диване.

Вот она, сила слова – «умер».

То есть если ты умер, ты никакой не герой и твоим, паче чаянья, выжившим малым детям по окончании войны и после победы полагаться будет пенсион втрое меньше, чем тем детям, чей отец погиб на поле брани. Дикая несправедливость (мерзкая сталинщина в полный рост – поклон нынешним патриотам: вот она, та послевоенная экономия, вот отчасти за чей счет этот усатый таракан снижал цены на потребу режиму). Более того, народ так и считал и радовался…

Но многим и многим было стыдно (по деньгам разница не такая большая, не в том вопрос).

Я хорошо помню (обида), как в нашей школе на 7 ноября в класс приходили какие-то дяди и тети с мешками и выдавали по списку ботинки и одежду только детям (моим одноклассникам) погибших на войне отцов, а нам (нас было большинство) – кукиш. И как они – мои же друзья – поначалу бравировали этим геройством своих отцов (та же сталинщина) перед нами в своих новых рубашках и картузах, но не тут-то было: Бела Захаровна Гузман, «училка» моя любимая на всю жизнь, как она краснела, кашляла, запиналась и мяла мокрый платок, вызывая «к мешку» очередного сына героя войны. Но совсем скоро, классу к шестому, все между нами, сверстниками, выровнялось, мы взрослели, опережая календарь…

И вот – пришел день, когда вождь умер и, что было для меня еще более невероятно (часто нам, детям без отцов, говорили: ничего, ничего – у вас есть Отец, и так далее, и я, как все, верил), не все, далеко не все в нашем дворе и на кухне рыдали от горя.

Особенно меня и моего друга (тоже – безотцовщина) Вальку Буховца поразил тот факт (нам по 13 лет, мы вполне уже смышленыши), что расстреляли Берию – депутата Верховного Совета Союза, чей портрет перед каждыми выборами вывешивали в витрине «Магазина военной книги» на Невском…

Сейчас этот памятный угол Пассажа – живехонек, торговый зал орудует в полную силу. И довольно прибыльно – там ныне разбит отдел норковых шуб. Под окнами – реклама этих шуб крутится все 24 часа.

Но опять вот – немного обидно (в чем – смысл всего очерка).

Музейные редкости – реалии ленинградского быта. Фото РИА Новости

На втором этаже, над самым козырьком этого широченного Окна, днем и ночью во всю его длину во весь опор горит кавказское слово «Брынза» – реклама находящегося на другой стороне Садовой, у самого угла Итальянской, ресторана восточной кухни…

Дорогие друзья! Поверьте, я не против ни той целебной брынзы, ни тех, кто употребляет ее чаще, чем все остальное, но, как говаривал Твардовский, – все же, все же, все же… Более того, я настоятельно, изо всех моих малых сил, требую раз и навсегда запомнить, зарубить себе на носу всем и прежде всего тем, кто руководствуется идеологией автора слогана «понаехали тут», – какую в самом деле колоссальную благороднейшую бескорыстную помощь оказали многим и многим тысячам, эвакуированным из столичных городов, наши братские народы Средней Азии и Северного Кавказа в годы кромешной войны и блокады, приютили их и делились всем, чем могли... И хорошо бы и ему самому, тому властному остряку (верно, знают люди, на ком, как говорится, шапка горит), и ему подобным высоким чиновникам, бряцающим оружием из каждой кремлевской и думской подворотни, указать элементарное, что эти вот понаехавшие люди суть внуки и правнуки тех благородных и мужественных семей и что сейчас они вынуждены на вашу потеху и презрение влачить жалкое существование и унижаться ради любой работы в Москве.

Все это так, но столь назойливая и безвкусная, горящая неоном день и ночь реклама брынзы на том погибельном углу – не к месту. И немного обидно не столько, как говорится, за державу, сколько за безграмотность и фамильярность правителей города моего, собирающих в казну деньги (обирающих) по принципу «деньги не пахнут»…

Пахнут, и еще как!

Вот вам и дата…

Итак, ровно 62 года назад умер от истощения в осажденном немцами прифронтовом городе Ленинграде и, что скрывать, брошенном на произвол врагам сталинской Москвой, мой отец Борис Семенович Белодубровский, 38 лет, инженер-экономист и плановик, проживающий с женой и двумя детьми по адресу: Мойка, 42, квартира 17!!!

Вот и весь сказ… Но сколько таких сказаний…

От отца же у нас дома остались только рейсшина, ржавый циркуль, счеты, баночка конторского клея и китайский черный драповый галстук в золотистую крапинку…

И последнее. Когда маму нашу, пережившую эту блокаду с двумя малыми детьми и всю войну, спрашивали, как это могло случиться, что она и мы не умерли и не сдались, – она с большой неохотой, но отвечала: честно выжил тот, кто пытался чем мог помочь соседу, словом ли, улыбкой, полкружкой водицы, крошевом картофельной шелухи, поленом или просто тоненьким прозрачным листком бересты на растопку (помните, у Мандельштама есть строка: «и спичка серная меня б согреть смогла»).

Вот завет всем нам – наперед…