Игорь Михайлов
Непокорен и дик, как окружающая его красота... Фото Евгения Никитина
В прологе пьесы Треплева в «Чайке» множество всяких тварей:
Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, – словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли...
А лошади нет!
Бесполезная чайка, злобная и жадная чайка – как символ свободы. А лошадь – покорность и неизбывность.
За что?
Русская классика потешилась над лошадью вволю. Чехов в «Нахлебниках» отправляет на живодерню пса и лошадь: «– Черти! – продолжал Зотов. – Вас еще недоставало, иродов, на мою голову!
И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой поросшей крышей; там из двери сарайчика глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же робкая и забитая, тонконогая, седая, с втянутым животом и костистой спиною. Она вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась».
Толстой – еще больший живодер: «Бывает старость величественная, бывает гадкая, бывает жалкая старость.
Бывает и гадкая и величественная вместе. Старость пегого мерина была именно такого рода».
Его Холстомера ожидает та же участь.
Достается парнокопытному и у Достоевского!
Кстати, именно эта драматическая сцена послужит в дальнейшем символом жизни русского человека, выбивающегося из сил, а его еще и по сусалам.
Если верить Леониду Гроссману – автору книги «Достоевский» из серии «Жизнь замечательных людей», – произошло это где-то на постоялом дворе в Тверской губернии. Обыкновенная дорожная сценка превращается в зловещую метафору: «Освежившись на станции, фельдъегерь вскакивает в курьерскую тройку и тотчас же молча, спокойно, невозмутимо начинает изо всех сил бить ямщика по затылку своим огромным кулачищем. Пораженный возница бешено хлещет лошадей, которые от ужаса и физической боли несутся как обезумевшие».
Потом этот возница с клячей перекочуют в сон Раскольникова, где ее таки добьют.
Многие исследователи творчества Достоевского выводят образ этой забитой клячонки из поэмы Некрасова «О погоде»:
Под жестокой рукой человека
Чуть жива, безобразно тоща,
Надрывается лошадь-калека,
Непосильную ношу влача.
Вот она зашаталась и стала.
«Ну!» – погонщик полено
схватил
(Показалось кнута ему мало) –
И уж бил ее, бил ее, бил!
…Сил нет продолжать, лошадку жалко, а Николай Алексеевич мучает ее еще добрых четыре строфы. Впрочем, не добивает, и на том спасибо!
Едем дальше…
 |
| Все мы отчасти лошади. |
О том, что лошадь, которую хлестал по морде возница в городе Турине в 1889 году, стала предметом помешательства Фридриха Ницше, знает каждый уважающий себя любитель, и не только философии. В 2011 году даже фильм на эту злободневную тему вышел – «Туринская лошадь». Я так полагаю, что если бы в хорошо одетом господине с пышными усами, рыдающем на шее у несчастного животного, случайно не опознали Ницше, то на его месте могла бы быть вся наша русская литература: от Некрасова до Толстого!
Это не Ницше, а русская литература горько рыдала на шее лошади. И она же, русская литература, любя, хлещет нещадно старых клячонок на постоялых дворах.
Советской власти надо сказать огромное спасибо за то, что этому форменному безобразию и издевательству над лошадиной породой был положен конец.
Советская власть освобождает лошадь от классовой ненависти – ведь понятно, за что до революции били всех этих жалких саврасок. Били – потому как их угнетали. Психология рабов: «падающего подтолкни»!
В романе Андрея Платонова «Чевенгур» бывшему в употреблении Холстомеру присвоено гордое имя Пролетарская Сила: «Лошадь Копенкина – Пролетарская Сила – отъелась и вздулась телом за эти недели, что она стояла без походов. По ночам она рычала от стоячей силы и степной тоски. Мужики днем приходили на двор сельсовета и обхаживали Пролетарскую Силу по нескольку раз. Пролетарская Сила угрюмо смотрела на своих зрителей, поднимала голову и мрачно зевала. Крестьяне почтительно отступали перед горюющим зверем, а потом говорили Копенкину:
– Ну, и конь у тебя, Степан Ефимыч! Цены ему нет – это Драбан Иваныч!
Копенкин давно знал цену своему коню:
– Классовая скотина: по сознанию он революционней вас!»
И эта классовая скотина вынянчила и выходила несколько поколений советских людей, спасла их от голодной смерти. Если бы не лошадь, не Пролетарская Сила, которую национализировали и обобществили, советская власть загнулась бы быстрее, чем в эпоху перестроек и путчей.
«Каждая задрипанная лошадь» – это наше все. У Пушкина, кстати, в стихотворении «Зимнее утро» кобылка бурая по ходу действия превращается в нетерпеливого коня!
Несть числа литературным реминисценциям. Тут вам и троянский конь, и Буцефал, и любимый конь Калигулы Инцитат, назначенный сенатором.
Кстати, Инцитат, если верить Светонию, занимал государственную должность жреца императора. Так как его хозяин был провозглашен им же самим – богом! У жреца бога была довольно внушительная зарплата (вот у кого берут пример наши сенаторы), для этого пришлось обложить данью всех клячонок Римской империи. Те, кто не платил дань, отправлял савраску на живодерню! В Третьем Риме эта традиция, как видим, тоже укоренилась!
Кажется, даже венецианская церемониальная галера Буцентавр, на которой дож выходил обручаться с морем, унаследовала свое имя от Буцефала (и то и другое имя означают – «бычье»).
А прообраз русских клячонок Росинант, а Русь-тройка и т.д.!
Все мы немножко лошади. В каждом из нас спрятался в глубине души «конь в пальто»!
Поэтому и я хочу сказать, почему так беззаветно люблю всех этих саврасок, холстомеров, пегих меринов, в яблоках и без.
Это было пару лет назад в Набережных Челнах. Меня угораздило попасть на конеферму. И вот – безбрежное поле, уходящее за горизонт. А кони осторожно и зябко вступают в закат, как в реку. И это видение не исчезает, даже когда к нему прикасаешься ладонью. Ладонь увязает в чем-то шелковом и теплом, и оно дышит и отфыркивается.
Лошади в деревянном стойле – питомцы сухонького татарина Хайдара. Хайдар напоминает лошадиного бога, у него загорелое худое лицо и добрая усмешка, сухой кашель. Он когда-то бросил бизнес и ушел к лошадям. Хайдар обитает здесь, как лесной дух, и бормочет что-то себе под нос, как будто говорит с лошадьми. Он рассказывает, как цыгане у него воруют лошадей, как переводятся хорошие работники. Он, наверное, любит и этих цыган, крадущих его лошадей, потому, что они связывают его воедино с полем, речкой и кобылами с запутавшимся в гриве репейником, жеребчиками, ищущими мамкино вымя, и нерадивых работников, и всех вокруг.
И вот я вскарабкиваюсь на каурого жеребчика, довольно смирного и голодного, потому что он постоянно останавливается и щиплет травку. А я чувствую себя куренным атаманом, вышедшим в дозор. Мои предки были донскими казаками. И лошадь статью, красотой, теплым брюхом напомнила об этом. Я скачу на своем жеребчике, растворившемся в этом просторе: поле, трава, небо и лес, – и сквозь меня прорастает булгарская древность. Хочется какого-нибудь студентика или интеллигента с жиденькой бородкой протянуть по спине плеточкой!
А за оградой на ферме скачет, словно ветер, английский жеребец королевских кровей. Конь-огонь бьет копытом оземь и высекает искры. Он непокорен и дик, как окружающая красота, он упрям, красив и страшен. И когда встает на дыбы и так напряженно дышит, что кажется: огонь пышет из ноздрей, – то кобылы, учуявшие его запах, тревожно ржут.
Мне кажется, что и я когда-то, очень давно, был лошадью!
Хотя – почему был?..
Дарья Гармоненко 
