Чудес не бывает?

Короткая челка римского императора и взгляд, заставляющий сжиматься сердце... Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

Помню в детстве одну зиму (это были 90-е) когда жители нашего города Южно-Сахалинска как-то очень быстро разделились на растерянных и нет. Последние скупали у первых какие-то ваучеры, открывали киоски со сникерсами и видеосалоны, привозили из Китая дешевые пуховики на продажу, а растерянные покупали и носили эти пуховики, весь пух которых на третий день сползал в самый низ, и сильно мерзли плечи и грудь, а в бедрах, напротив, – всегда было жарко и очень мягко сидеть. Нам с подругой Ленкой купили на рынке как раз такие, и мы каждый вечер подвешивали свои пуховики вниз капюшонами, а утром надевали и, чувствуя, как пух с каждым шагом сползает по спине вниз, осторожно шли в школу по темной улице с незажженными фонарями и нерасчищенными сугробами. Людям было не до чистки дорог – все их время уходило на напряженное обсуждение политических новостей и добывание денег, которые, стоило их добыть, таяли как лед в руках.

Девочки-подростки любят наряжаться, и, потеряв надежду купить что-нибудь дешевое и при этом симпатичное, мы с Ленкой решили научиться вязать сами и по субботам ходили в ЖЭУ №3, где с перерывами, неспешно и необязательно работал кружок вязания и макраме «Рукавичка». Учительница по вязанию имела добрый и тихий нрав, а та, что плела макраме, была ворчлива и злопамятна, чему причиной, возможно, было отсутствие интереса у сахалинцев к чистому искусству макраме сравнительно с более практичным вязанием. По выходным учительниц можно было встретить у входа на рынок. Они торговали своими изделиями, и вязаные носки разбирали жители холодных хрущевок, а макраме, даже самое хитросплетенное, – почти никто не покупал. В конце концов макрамистка сдалась и перешла на вязание шапочек. Комната, где мы занимались рукоделием, украшалась сувенирами, сделанными руками учениц, а также сухими пыльными букетами из осенних листьев, календарями ГОССТРАХ, изображавшими лошадей и котят с бантами на шее, и пустыми пачками от китайского печенья «чокопай». Считалось, что этот «чокопай» сделан из нефти и загорится, если его зажечь. Но люди все равно ели «нефтяные» сладости, равно как и неправдоподобных размеров «ножки Буша», отдающие хлоркой, и китайские сухие сливки, от которых лицо покрывалось красноватой сыпью. Ведь нужно было в конце концов что-то есть.

Невостребованное макраме окутывало горшки с цветами, ползло по столам и стелилось по полу. Кроме нас с Ленкой «Рукавичку» посещали две толстые рыжие двойняшки, которые негласно конкурировали, бросая из-под белесых ресниц завистливые взгляды на недовязанные носки друг друга, и безобидная сумасшедшая с нашего двора Люда Подбельская. Вязать она не умела, но исправно ставила дрожащую крупную роспись в журнале посещаемости, часами пристально наблюдала за движением чужих спиц, листала журналы мод «Урода» и «Бурда», а в перерывах пила чай и жадно грызла большими зубами молочные сухари, что-то при этом мыча, роняя крошки и улыбаясь. Одним словом, в нашей «Рукавичке» было уютно и по-домашнему.

Главными предметами в комнате были телевизор и чайник. Обе учительницы – добронравная и ворчливая – каждый понедельник ставили перед телевизором две банки с водой (для впитывания положительной энергии), садились рядом с этими банками, усаживали детей перед экраном и включали утренний повтор эфира с экстрасенсом Кашпировским.

Кашпировский сразу полюбился сахалинцам. В час его сеансов работали все телевизоры, город замирал, и, казалось, даже снег за окном начинал идти медленнее, будто загипнотизированный. Кашпировскому писали письма и доверяли тайны. Его уверенность в себе завораживала. Казалось, он единственный в то время был уверен в себе и знал, что нужно делать. «Спать!» – призывал он, и люди правда засыпали, утомленные заботами и страхами. Он был темноволос, с короткой прямой челкой римского императора и взглядом исподлобья, заставляющим сжиматься сердце. Хотя кому сжимал, а кому и нет. На мою двоюродную сестру, например, этот взгляд не действовал. Она не доверяла мужчинам в принципе, будь то экстрасенс или дворник. Она предпочитала пророчества Ванги. Бабушка Ленки прошла войну и не одобряла ни Кашпировского, ни Чумака, ни Павла Глобу. «Дурят народ, черти поганые» – таков был ее вердикт. А я мечтала свести бородавку на мизинце и старалась не пропускать сеансов. Наша соседка-бард Жанна Середа ложилась на диван, погружалась в медитативное состояние и внушала себе, что лицо ее разглаживается и розовеет. Другая соседка прикладывала к экрану телевизора свою больную ногу и утверждала, что чувствует тепло. Но сильнее всего экстрасенс действовал на учительниц «Рукавички». Признаюсь, мне было даже страшновато на них смотреть. Однажды они обе во время сеанса начали плакать и махать руками в воздухе. Рыжие двойняшки, отложив вязание, таращили на учительниц глаза, боясь шелохнуться, а безумная Люда, тихо сматывающая нитки, выглядела на фоне их вполне нормальным человеком. Обычно слезы заразительно действуют на девочек, но нас с Ленкой при виде учительниц разобрал нервный смех. Ворчливая (странно было видеть ее сухое пожилое лицо в слезах) поворачивалась и грозила нам желтым натруженным пальцем. А когда смолк голос Кашпировского, женщины вернулись к занятию и сказали, что наш смех был тоже вызван сеансом, это было своеобразное очищение души… Ведь сила Кашпировского по-разному действует на людей... Кто-то плачет, а кто-то смеется. «А кто-то спит!» – добавила одна из двойняшек, указывая на Люду, которая похрапывала, уронив голову на грудь. Сказав это, двойняшка победоносно взглянула на сестру, завистливо кусавшую губу. Ей было жаль, что не она первая догадалась о снотворном действии Кашпировского. Наш с Ленкой одноклассник Коля Тимошкин Кашпировскому и Чумаку предпочитал Ури Геллера – человека, который остановил Биг-Бен. Остановил старинные часы одним напряжением мысли…

Моя мама утверждала, что это простое совпадение, а бабка Зинка считала, что ему помогли остановить часы «по еврейской линии», но, как бы то ни было, Коля Тимошкин, обожавший различные механизмы, поверил и проникся уважением к Ури Геллеру, и уважение усилилось, когда тот с экранов телевизора сообщил, что он умеет не только останавливать часы, но и заводить их. Для этого достаточно было всего лишь положить остановившиеся часы перед экраном. Эта идея понравилась Коле Тимошкину. Он мечтал, конечно, о «Монтане», но эта мечта была неисполнима, и потому он задумал завести сломанные отцовские часы «Заря». Позвал нас с Ленкой в качестве свидетелей будущего чуда к себе в гости и с важным и значительным видом положил часы перед экраном телевизора. Когда на экране появился Ури, я заметила на лице Тимошкина такое напряжение мечты, что и сама пыталась мысленно помочь Ури завести механизм и из всех сил напрягала воображение. Я воображала, как секундная стрелка дернется и поползет, и как Тимошкин наденет ожившие часы и пойдет в школу, и как мы будем всем рассказывать об этом феномене.

Тимошкин так волновался, что даже вспотел. Ленка от волнения закрыла глаза руками и открыла только, когда Ури закончил сеанс. Мы подбежали к часам, стали поочередно трясти их и прикладывать к ушам. Крутили колесико, зачем-то на них дышали. Но часы хранили молчание. Мы тоже помолчали. «Говорил я вам, что чудес не бывает», – сказал наконец Тимошкин, напустив на себя безразличный вид, но глаза у него были грустные.