Велимир Разуваев
Пытаясь найти истину на дне бутылки, следует быть готовым к похмелью. Кадр из фильма «Пьянь»
Но порой получается. Как у нашего любимого Венички Ерофеева. Так, как он, не пил никто. Хотя нет. Так пили слишком многие. Просто об этом никто так не писал. И, надеюсь, не напишет. Потому что хорошая вещь должна быть в единственном экземпляре. На этом можно было бы и закончить, но тянет дальше…
Тянет к глубинам, к тайнам чудесного зелья, одинаково сладкого и для королей, и для монахов. Не сок стал кровью Иисуса, не морс и не компот, не боярышник, не шиповник и не узвар, а вино. Ибо винопитие – вещь поистине потрясающая, как и вообще алкоголь. Проходят столетия, обновляются языки, войны стирают с лица земли целые города, философы и ученые придумывают новые парадигмы, и сама Вселенная видится нам уже не так, как раньше, – но возлияния остаются неизменными. Ведь истина, как известно, на дне бутылки. И, судя по всему, это бутылка Клейна. Для тех, кто не в курсе, – это что-то вроде посудины без дна.
Но манит ведь эта лживая видимость донышка, чтоб ее! Грешно было бы врать, сам не раз и не два окунался я в эти глубины, силясь добраться до тайны и постичь природу бытия. Но каждый раз птица счастья ускользала, обрушивая на меня (и на миллионы прочих несчастных, обманутых, обворованных) всю ярость и невыносимую тяжесть похмелья. Помню: сижу я лет эдак в 17–18 со студентами-политологами одного видного института, в центре Москвы, в баре, почти в бреду. Выпиваем.
Диваны мягкие, выпивки хоть залейся, рядом мои друзья, девушка под боком, а в полумраке снуют официанты, тревожа задымленное пространство. Разговоры о том о сем. Меня беспокоит телефон, постоянно дребезжащий в кармане, и после десятой рюмки успеваю отправить сакраментальное sms брату: женился – и будь счастлив. Мол, от меня отстань. Сообщение, понятное дело, доходит отцу, потому что звонил он, но не суть, не страшно. Имена у них все равно одинаковые, а там уж какая разница, когда ты женился – пару месяцев или тридцать лет назад. Счастлив должен быть все равно.
И вот в этом сумраке счастья, коим полнятся не только головы влюбленных, но головы и всех охмелевших, молодых и веселых, беззаботных, только что сдавших сессию, я отправляюсь в уборную. Телефон все трезвонит, и я решаю присесть на крышку унитаза, собраться с мыслями, чтобы дать достойный ответ металлической трубке. И таким достойным должен был быть ответ, и так долго я на него решаюсь, что буйная моя голова склоняется, а носоглотка начинает храпеть в дреме.
Минут сорок спустя.
Неведомо, что грезилось мне во сне, но, проснувшись и выйдя из приютившей меня кабинки (с милейшей тревогой и учащенным сердцебиением вспоминаю об этом квадратном метре), пошатываясь и мигая глазами, я вижу: никого не осталось. Один только староста – мой друг – сидит на диване. Вот это, я понимаю, дружба, самопожертвование, преданность. Но это я сейчас понимаю, тогда я подумал – а где девушка?
А нет ее.
И денег тоже. Зато есть два озверевших и изрядно помятых молодых парня, вываливающихся из бара в холод ночной Москвы. И вот они бредут по Тверской в своей алко-одиссее. Пройдя минут десять невыносимого изнуряющего пути, заворачивают в пиццерию. Берут два куска итальянского блюда, садятся за стол. Телефон одного из них трезвонит. С досады он кладет его на стол и отключает, при этом и сам опускает голову на холодную деревянную плоскость. Его друг не дремлет: не сводит с сотоварища глаз, бдит, абы кто не умыкнул чего. И вот те на: в пиццерию входит девушка. Она плывет в искусственном свете, словно Калипсо в волнах. Садится рядом с упомянутым нами спящим Недоодиссеем и завязывает с его верным другом долгий разговор.
Спустя час.
– Вот же тварь! Могла бы хоть разбудить, я, может, и так бы мобилку отдал.
– Я уснул.
Мы брели все дальше, при этом не уходя от центра города. Не получалось. Я не сильно досадовал на то, что мобильник украли. Все вокруг напоминало мне миф: и люди, и дома, и женщины. Тогда я впервые отделил их от людей, прочувствовав на себе всю степень коварства прекраснейшей и жесточайшей половины человечества. Впоследствии я так делал не раз.
А тогда – в этом мифе – не могло не появиться нового экзотичного персонажа. Этакий deus ex machina, или «бог из машины», распутывающий нити любой зашедшей в тупик древнегреческой трагедии (а ведь история наша грустна). Механическим созданием оказался азиат, которому мы задали какой-то несложный вопрос (вроде: когда открывается метро?). Глядя на нас своими хитрыми глазами, он начал говорить.
Я видел много разных людей. И многих слушал. С этим проблем никогда не было. Люблю слушать. Хорошая история – подарок слуху.
Но чтобы кто-то столько говорил – я не слышал никогда. Наш монгол или кто-он-там сыпал таким количеством подробностей, выводя при этом уровень эксцентрики на недосягаемые даже для Иннокентия Смоктуновского высоты, – что становилось боязно за перепонки и собственную психику. И буквально раз в пять минут, как по часам, он опускал руку в карман – за новой долей лимонных конфет, которые пожирал в невероятном количестве, не забывая при этом предлагать их и нам. На что мы дружно отвечали отказом.
И вот наш азиат озвучил свою идею того, что следует делать далее. Опираясь друг на друга, мы с сотоварищем слушали его треп, как вдруг мимо наших ушей пролетело магическое слово «казино». Ну конечно.
Вот как следует спасти вечер. У нас еще рублей триста. Без проблем выиграем и на телефон, и на такси, и на выпить, и вечер вообще-то не закончился. Преисполненные (ладно, преисполненный) уверенностью, заручившись поддержкой Фортуны, мы отправились в казино, ибо нас ждали деньги, слава и честные женщины.
Спустя три часа.
Сидя в привокзальном кафе с чашкой чая за пять рублей, я все думал: куда же делась она, моя девушка? Она потом вернулась – это правда. Но тогда я чувствовал себя не в своей тарелке. Мой друг, ободранный до нитки, мирно спал, уткнувшись подбородком себе в грудь. Нас ждал долгий путь домой – с Курского вокзала в разные стороны. С собой мы увозили лишь воспоминания и размышления. О том, что бывают моменты в жизни, когда нужно коснуться дна, чтобы оттолкнуться от него и вынырнуть на поверхность: такие истории мы все знаем. О том, что дна иногда нет, а миф о нем – утешение в пользу слабых. В конце концов, как сказал Стивен Кинг, все пьяные валяются в одной канаве. И великие писатели, и бездомные, и убийцы, и святые. О том, что впереди еще много таких вечеров, но конституция одного из нас не выдержит – и под воздействием спиртного он будет вволю предаваться аддикциям. О том, наконец, что юность уходит, и балбесам придется взрослеть. Я долго боролся с этим. И сейчас, признаться, не против дать наивную оплеуху всему взрослому и серьезному. А время и ответственность всегда сильнее: поезда развозят всех разными дорогами, но пути давно проложены.
И вот, семь или восемь лет спустя, я стою с рыжеватой бородкой и черт его знает сколькитысячной сигаретой. Капает слабый дождь. Вечер. Конец рабочего дня. Из здания выходят люди. Среди них три мужика, в шортах и смешных футболках. Всем под 40. Вместе с воздухом я втягиваю в легкие этот потрясающий запах перегара. Один говорит другому: мне кажется, ты еврей. Второй равнодушно качает плечами. После этого бессмысленного обмена предположением и согласием они дружно поворачиваются ко мне спиной. И удаляются, покачиваясь и поддерживая друг друга. Их силуэты расплываются в синеве вечера и исчезают за поворотом улицы.
Дарья Гармоненко