Велимир Разуваев
У больных и запутавшихся в жизни – свой круг общения. Кадр из фильма «Пролетая над гнездом кукушки». 1975
Не был мой товарищ психом со стажем. Опасности для других не представлял – только для себя. Мучился (ибо все-таки, по слухам, вернулся в мир) от душевного дискомфорта, вызванного воспоминаниями. Пропадал в депрессиях и апатиях, не замечая ничего вокруг. Дошел он до особенной черты, переходить которую нельзя. Но вовремя свернул с гибельного пути.
Лег он не в самую обычную психушку. В таких, по его же рассказам (полученным, в свою очередь, от других людей), находиться невозможно. Люди ходят под себя, орут, слоняются по коридорам, словно зомби, а санитарам – побоку. Главное в подобных учреждениях, чтобы было тихо. Мой же приятель оказался в подобии какого-то санатория на севере столицы. Иначе – антикризисное отделение.
Ему, как и всем тамошним пациентам, разрешали свободно гулять, выходить за территорию больницы, чем он ежедневно пользовался, нарушая режим. Ко сну отходил к полуночи, да и то – из-за таблеток. Неумеренно много курил, ухаживал за девушками, переходил вброд Яузу, позволял себе пару глотков пива – и порой был общителен. В общем, и не скажешь, что болел.
Утром он, напялив на себя длиннющую футболку, которую мы, его знакомые, никогда на нем прежде не замечали, шел на завтрак по длинному коридору. С потолка свисали лампочки в желтых абажурах, а на стены, скрывая их цвет, ложились густые тени, потому что свет в коридоре включали редко. Будучи не самым чистоплотным созданием, проходил мимо ванной. В столовой (примерно десять на десять метров) выбирал место подальше да потемнее. Давали кашу. А к ней – два кусочка сахара. И масло, которое из кубика превращалось в лужицу, растекающуюся по тарелке. К каше – чай, иногда компот. Чашка и ложка, разумеется, свои. Вокруг – сомнительные типы, которые только что проснулись. В странных одеждах, со странными, уставшими лицами, на которых самая редкость и странность – это улыбка.
После завтрака – прием утренней дозы лекарств. Каждый с чаем или водой подходил за своей дозой «сероквеля», «феназепама» или других замечательных фармацевтических изобретений. Сестра в халате выдавала таблетки без радости и энтузиазма. Следом те, кому надо, шли на уколы. Некоторым ставили капельницы. Кто-то шел на прием к своему лечащему врачу, а кто-то – мыться. Храбрецы, собрав в комок силы, – выходили на улицу.
Курили все во второй ванной. Дым выдували через зарешеченное окно, через которое смотрели на вертолетную площадку, деревья и другие корпуса. Сидели на скамьях и в самой ванне. Иногда в помещение набивалось по восемь-девять человек. Когда болтали, когда – нет. Очередной несчастный, вернувшийся после уколов, хромая и кряхтя, добирался до скамейки и очень аккуратно садился – только на одну ягодицу. Говорят, шприцы с витаминами бьют больнее всего.
На этаже имелся телевизор, который пациенты изредка включали по вечерам, стояло фортепиано, которое никогда не открывали, пылилось на книжных полках собрание сочинений Льва Толстого, которые вряд ли полагается читать тем, кто и так в сомнениях. Словом, условия были. Каждому полагались койка и тумба к ней, в палатах на четыре и шесть человек были шкафы, столы, кресла. Окна не открывали – во избежание инцидентов. Но местные быстро приспособились, охмурив медсестру и выкрав у нее ручку от рамы. Болезненных дам с переменным успехом селили подальше от болезненных джентльменов. Впрочем, общение между полами было разрешено, что подтверждалось многочисленными вечерними посиделками – с чаями, тортами, шутками и таблетками. Последние превращали ночи в испытание: под лекарствами человек сначала погружался в пограничное состояние, а потом терял силы и засыпал.
На дневной прием приходили мамы и папы, жены и мужья, детишки и друзья. Разлепляя глаза после уколов или разговоров с лечащим врачом, Марк со свойственной ему тщательностью и вниманием начинал присматриваться к пациентам: изучал больничное общество, собирал истории, получал впечатление и опыт и как мог – учился. Состав больных, которых он называл заключенными, был разнороден. Бывший уголовник, покрытый татуировками: принимал наркотики, дошел до ручки, сунулся в петлю. Откачали, но красный след на шее до сих пор красноречив. Следующий – широкой души майор тогда еще милиции, утративший вкус к еде. Человек (я с ним знаком) и правда замечательный. И еще: хирург больницы N, ревнующий свою жену, но крайне интересный, как и многие хирурги, в общении; владелец собственного бизнеса, полгода впахивающий как черт, затем берущий отпуск на пару недель, чтобы отдохнуть и пролечиться в палате; красавица и чья-то невеста, не пойми как и почему оказавшаяся в подобном месте, которая привлекала внимание помимо своей красоты тем, что за ней приезжал телохранитель с пистолетом. Дальше: музыкант-мультиинструменталист в творческих муках – по факту просто студент, не сдавший сессию. Девушка, два раза пробовавшая покончить с собой, – она снова и снова возвращалась. Маниакальные депрессии, тревожные расстройства, панические атаки после взрывов в метро. Едкий коктейль из характеров, болезней, эгоизма и симуляций. Мир наизнанку, похожий на картину Эдварда Мунка «Крик».
Но, несмотря на таблетки, необычность людей, тесты у психиатров – отделение не вызывало у его обитателей желания сбежать. По крайней мере, у одного обитателя. По словам Марка, там чувствовалось нечто давно забытое. Это чувство он выразил в словах: «Я со школы так не влюблялся». Судя по всему, это была сопричастность. Он там стал частью особого мира, сродни той же школе или университету. Стал частью института больных и запутавшихся в жизни. Ведь человек – животное общественное.
А потому первый урок, который он для себя вынес, – умей прощать. В сущности, у каждого человека есть странности. Взять хотя бы случай в больнице: кто-то утром, пойдя в мужской душ, очевидно случайно (да хоть нарочно!) нагадил в ванну. В первый час ощущалась легкая паника. Со второго часа – сплошь шутки. «Нагадил, гад, в душу», – шутили пациенты. Никто не искал того, кто это сделал. Все смирились и с превеликой радостью устремились в женскую ванную.
Второй урок – умей понимать. Даже если человек симулирует – у него, наверное, свои мысли на этот счет и свои резоны. Общество больных в основной своей массе было эгоистичным. Каждый хвастался своим недугом, доводя дело до абсурда. Но это не повод затравливать их. И не повод хвастаться своими.
Урок третий – вовремя подними бунт. Все обитатели отделения возвращались туда снова и снова. Некоторые и по десять раз. Из чего Марк сделал вывод: никто за тебя тебе не поможет. Никакие таблетки не вернут тебе радости. И хуже: они начали менять его настолько, что он перестал ощущать себя личностью. Он два раза отлежал в больнице, во второй раз умудрился найти там себе девушку, а когда она ушла спустя год – хотел было лечь третий раз, но не смог. Таблетки, которые он принимал больше семи лет, ушли в прошлое. «Я лучше буду девять десятых своей жизни глубоко несчастен, счастлив только одну десятую – но это буду я», – объяснял он.
Я не видел Марка уже достаточно давно. И не знаю: правильный он сделал выбор или нет. Но уважения этот выбор заслуживает. Потому что у любого современного человека есть проблемы контроля. Кому принадлежит твоя жизнь и кто принимает решения – ты сам или мрачные глубины подсознания, пробужденные давлением извне? Никто не может быть сильнее обстоятельств. Но можно сдаться, а можно ответить ударом на удар, даже если приходится бить и ломать себя. Как сказал Кафка: сила человеческого крика настолько велика, что разбивает суровые бесчеловечные законы.
А обвинять других или жалеть себя глупо. Нам всем ежедневно гадят в душу.
Дарья Гармоненко