Николай Эстис
Вот сейчас как начну работать над образом вождя...
Фото из архива автора
В 1961 году вышел указ «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». Художники и литераторы, не состоящие в штате и еще не вступившие в творческие союзы, легко могли оказаться под этой статьей, несмотря на активное сотрудничество с издательствами. К примеру, в издательстве «Молодая гвардия» («МГ») было великое множество иллюстрируемых журналов – от «Вожатого» и «Молодого коммуниста» до «Вокруг света» и «Техники – молодежи». Получить там работу было непросто, еще сложнее – добраться до гонорара. Номер готовился за два-три месяца, и даже принятый материал мог в любую минуту слететь, уступив площадь актуальному событию (полету в космос и т.п.). Как бы там ни было, мы работали, пусть и не в штате.
3-е и 23-е число каждого месяца в издательстве «МГ» были гонорарными. Там мы и встречались (сейчас сказали бы – тусовались). Однако за пределами издательства надо было соблюдать осторожность: группа молодых людей, часто бородатых и в узких брюках, привлекала внимание милиции. Кроме задержания и «незначительных побоев» это грозило 15 сутками или статьей о тунеядстве. Казалось, сотрудники ближайшего отделения милиции не только знали о наших гонорарных днях, но и с вожделением ждали их.
Помимо милиции угроза, и немалая, исходила от соседей, особенно в коммуналках. Завладеть комнатой выселенного тунеядца – разве это не светлая перспектива расширения жилплощади? Как-то мой друг и коллега, один из самых печатаемых в «МГ» иллюстраторов, один из создателей псевдоромантического (молодогвардейского) стиля в графике, вошел в троллейбус с малолетним сыном Костей. Мальчик стал бегать по салону, отец одернул его: «Сколько раз я говорил, чтобы ты не бегал по троллейбусу!» В ответ Костя радостно закричал: «А сколько раз мама говорила, чтобы ты не писал в раковину!» Дело вот в чем: эта замечательная семья жила в крошечной комнате коммуналки, где, к счастью моего друга, была небольшая раковина. В рабочее время моему другу никак нельзя было маячить перед соседями. Иногда кто-нибудь из нас специально звонил живущим в коммуналках коллегам в рабочее время – чтобы жена или мама, сняв трубку телефона, по обыкновению коммуналки стоявшего в коридоре, прокричала: «Он на работе». А «он» в комнатушке трудился на журнал «Всегда начеку».
Некоторые, отчаявшись заработать на жизнь гонорарами или боясь выселения, шли, что называется, на крайнюю меру. Пытались устроиться в штат на зарплату. Как-то наш коллега явился по объявлению «Требуется художник» на большое предприятие. Взял, как полагается, диплом о художественном образовании, журналы с опубликованными иллюстрациями, папку с творческими работами. Начальник отдела кадров, пролистав пару журналов, деловито спросил: «Лобзиком владеешь?»
Передо мной вопрос выбора не стоял. Еще служа в армии, я дал себе слово никогда и нигде больше не служить. Работа в штате для художника губительна. И не только потому, что у творчества отнималось восемь часов в день, но и из-за привыкания к банальности, замыливания глаза и причастности к коллективному… Мне счастливым образом удалось оставаться свободным художником.
Участие в выставках началось с Горкома графиков на Грузинской улице, там же состоялась первая персональная выставка. Там в начале 1960-х я познакомился со странным пожилым человеком – Валентином Михайловичем Окороковым. В Горкоме он был кем-то вроде хранителя на общественных началах, работ его никто не видел. Говорили, что днем он состоит где-то счетоводом. Обут он был в калоши, а пальто подвязывал веревкой. Общался неохотно, компаний ни с кем не водил.
Когда я принес отобранные выставкомом работы в каморку Окорокова, он их долго разглядывал (сам он членом выставкома, разумеется, не был), расспрашивал меня о том о сем. Потом мы встретились на открытии. Потом я забирал из каморки свои листы…
Мы не то что бы подружились, но сблизились. Как-то я поделился с Окороковым опасениями по поводу того, что соседи начали спрашивать меня, почему я дома, когда все уже на заводе «Прожектор» или «Компрессор». Валентин Михайлович о страшной уголовной статье, конечно, знал, и к моим словам отнесся крайне взволнованно. Пригласил к себе домой, где никто не мог нас услышать, и уверил, что в таком-то постановлении Совнаркома, в таком-то пункте сказано: «Художник, работающий над образом вождя, неприкосновенен». Окороков написал все это на бумажке и велел носить ее с собой. И еще сказал, что именно благодаря этому постановлению они выживали в 20-е и даже в 30-е.
В тот же вечер Валентин Михайлович (ученик Родченко и Татлина, товарищ Малевича) показал мне свои работы (он доставал их из видавшего виды сундука). Работы Окорокова – абстрактные композиции – небольшие картонки-коллажи, материал для которых он собирал на свалках. На мой не прозвучавший вопрос он ответил: «Должен же в России кто-то это делать». (Фразу эту я повторил в 1974-м на похоронах Окорокова; было нас там человек пять художников.)
Надежно спрятав драгоценную бумажку, я стал думать о заклинании «работаю над образом вождя». Память услужливо вернула меня в послевоенное отрочество, когда я с неистовством чем придется рисовал танки, самолеты, взрывы и товарища Сталина в мундире со всеми орденами и со звездой генералиссимуса на одном погоне, так как мог его нарисовать исключительно в профиль. Вспомнил, как по просьбе одноклассников отвлекал внимание учителя, исполняя «смертельный номер»: мне туго завязывали глаза, а я на доске мелом рисовал два профиля – Ленина и Сталина. Когда я учился в девятом классе, в марте 1953 года, в день смерти Сталина, меня чуть ли не под охраной повели из дома в райком партии. На два часа дня был назначен траурный митинг, и надо было нарисовать большой портрет вождя – в нашем местечке больше некому было это сделать...
Воодушевившись, я взял подходящую плоскость, нашел в книге знаменитый фотопортрет работы Наппельбаума (Ильич в фас исподлобья смотрит на зрителя), бессовестно перерисовал его, намеренно подчеркнув пронзительность взгляда и оставив нетронутым (вроде недорисованным) плечо. Легкий дюралевый мольберт-треногу установил напротив входной двери нашей единственной комнаты. Человек открывал дверь – и попадал под пристальный взгляд вождя.
Сработало! Причем из окороковской бумажки понадобилась лишь фраза-заклинание. Когда очередной участковый врывался в комнату, он, натыкаясь на взгляд вождя, столбенел. Как правило, затем следовало: «Это ты… сами нарисовали?» Я, не вступая в объяснения, держа в руках кисть или карандаш, говорил: «Вот… Работаю над образом вождя». Дальше шло неизменное: «Хорошо-хорошо, продолжайте… Соседи у тебя бдительные…»
Потом я не раз сталкивался с гипнотическим воздействием образа вождя.
Мой приятель, актер, рассказал историю коллеги – исполнителя роли Ленина. В описываемое время (и позднее) в репертуаре каждого областного драмтеатра должна была быть хотя бы одна пьеса революционного содержания. Исполнителей роли Ленина было немного, спрос превосходил предложение. Герой этого повествования кочевал из театра в театр. Надо заметить, что у органов правопорядка накопились претензии к этому гражданину – он не платил алименты, не оплачивал счета за услуги вытрезвителей в разных городах и пр. В общем, его разыскивали, и он был в курсе. Поэтому, начав сезон в очередном месте, актер старался жить в театре и, что важно, оставаться в гриме.
Однажды утром представители власти явились в театр с понятной целью. Навстречу им вышел Ильич и, держа одну руку на лацкане пиджака, а вторую как бы протягивая ходокам, спросил: «По какому вопхосу, товахищи?» Товарищи поспешно ретировались.
А в чем мораль? А вот в чем. Если тебе удалось вывернуться из-под абсурда – радуйся. Однако помни – на этот раз абсурд всего лишь отступил. Он пошел искать рифму.
Гамбург
