Светлана Гамзаева
Встречаясь невзначай, часто не знаем, что сказать. Зато сколько эмоций! Фото Reuters
Закон Мёрфи
«Ты где?» Этот вопрос у нас принято задавать друг другу при случайной встрече. Одноклассникам, однокурсникам, бывшим коллегам. Вы не виделись 100 лет и, наверное, не увидитесь столько же. При этом задаете странный вопрос: «Ты где?» И получаете краткий отчет: название компании, род деятельности, должность. Затем рикошетное: «А ты где?» В свою очередь отчитываетесь так же. И расходитесь, ничего толком и не узнав друг о друге.
Было бы проще все понять, если бы вопрос подразумевал твое место в жизни здесь и сейчас. Где я? В творческом поиске, в депрессии, в кризисе среднего возраста, в тоске, в любви, в запое, в пустоте… Но нет, он касается исключительно трудоустройства. По сути означает: «Какова последняя запись в твоей трудовой книжке?»
Индейцы племени хопи, например, приветствовали друг друга словечком «хакоми», что на их языке означает «Как ты располагаешься ко всем этим многим мирам?» Наше «ты где?» не столь многомерно, оно утилитарно.
Моя подруга боится случайных встреч на улице со старыми знакомыми. Она фрилансер. Сказать: «Я нигде», как будто признаться: «Я никто». Повиниться в некоей неполноценности. Хотя на жизнь зарабатывает, сама себе хозяйка. Но слышит: «Ты где?» и чувствует себя не в своей тарелке. И уже ловит на себе сочувственно-снисходительный взгляд.
На самом деле, увидевшись на улице, люди разных народов спрашивают о самом важном. В рыбацких деревушках Гоа на местном диалекте приветствуют друг друга вопросом: «Сколько рыбы поймал ты сегодня?» Китайское «здравствуй» дословно означает «ел ли ты сегодня?». В Монголии вежливо осведомятся, здоров ли твой скот. А немецкое «как дела» – «wiegehtesdir?» – дословно означает «как тебе идет?». Если по-русски: «Как оно?» Или более прямо: «Прет ли?»
Для нас это звучит фамильярно. При случайной встрече «оно» отдает чем-то неприлично экзистенциальным. Мы стыдимся своей глубины. Пусть где-нибудь в Индии приветствуют друг друга сложенными ладонями, намасте, что означает «божественное во мне соединяется с божественным в тебе». Нет, мы, кланяясь, делаем акцент исключительно на социальной принадлежности друг друга, справляемся именно о статусе. О божественном – это вопросы из ряда «ты меня уважаешь?» Возможные лишь в измененных состояниях сознания.
Есть в нашем «ты где?» нечто крепостническое. Оно подразумевает, что ты сам себе не принадлежишь. Что ценен не ты – такой, какой есть сейчас, стоящий напротив, пусть постаревший и усталый, а некая твоя социальная обусловленность. Веками наши предки были «где-то», при ком-то. Чьи-то. «Ты чей будешь?» – говорили при встрече лет этак 200 назад. Сейчас спрашивают почти то же самое.
Крепостничество не так просто изживается. Оно может быть даже притягательным. В нашей семье сохранились воспоминания моей прапрабабки Феодосии Феоктистовны. Она была девчонкой, когда ее отец выкупился у своего помещика. А через пару лет крепостное право отменили. И вся их деревня плакала, люди не хотели уходить от барина.
 |
| Сначала пожми руку, потом задавай глупые вопросы.
Фото Романа Мухаметжанова (НГ-фото) |
Хотя, может быть, вопрос «где ты?» и гораздо глубже, чем кажется. И отсылает к тем еще началам, когда в Древней Руси было слишком много места, а населения – мало. В таких условиях нетрудно затеряться среди лесов, полей и рек. И понять, где ты – значит определиться с самоидентификацией и обозначить отношение с миром.
В Европе, например, всегда было тесно, и ее жители были вынуждены оседать, приземляться, строить свое житье-бытье на одном месте, налаживать соседские связи. (Ты где? – Да все там же, где и всегда, что за вопрос.)
Не то в России. У нас если человеку становилось неуютно, он мог перебраться в соседний лес. Благо места было с избытком. Это оказывалось куда проще, чем менять что-то в себе, решать проблемы, налаживать отношения с соседями, обустраивать быт. Если снова становилось муторно, наш человек мог ничтоже сумняшеся снова сорваться в путь. Отсюда и повелось: там хорошо, где нас нет. Но мы-то сами всегда где-то.
Историк Сергей Соловьев подробно писал об этой российской особенности. Когда князь не был крепок в своей волости, он переходил в другую. Точно так же поступала его дружина. «Если князь не хорош, скуп или завел любимца, дружинники покидают его; им легко это делать; они не связаны с областию, где правит покинутый князь; они русские, а Русская земля велика и князей много». Так дружинники привыкли «жить беззаботно, не думая о завтрашнем дне, не чувствуя никакого давления сверху, не чувствуя нужды соединять свои силы для отпора, для защиты своих прав, привыкли избегать всякой неприятности, всего дурного не сопротивлением, но уходом». Неудивительно, что князья и их последователи оказались одержимы идеей своих подданных привязать, закрепостить или, на худой конец, ввести регистрацию по месту жительства и трудовые книжки. Парадокс, сегодня эти самые книжки не имеют смысла, но почему-то в чести.
Так что в России исторически не было принято налаживать связи. Легче было сменить место. Вот и сегодня жители нашей страны испытывают коммуникативные трудности. Это и неразвитая дорожная сеть, и слабое внутреннее авиасообщение, и неповоротливая почта с ее очередями. И прежде всего неумение договариваться и сложности в общении друг с другом. Мы редко улыбаемся незнакомцам. («Никогда не разговаривайте с неизвестными» – даже предупреждал классик.) Подрезаем на автомобилях. А мусорим так, будто в это место никогда не вернемся.
А встречаясь невзначай, часто не знаем, что сказать. Поскольку не привыкли говорить о себе, о настоящих. И нам так же сложно друг о друге спрашивать. Мы тушуемся, часто даже не признаваясь себе в этом, и хватаемся за привычное – «Ты где?»
На самом деле, спрашивая таким образом о гораздо большем, чем привыкли думать.
Нижний Новгород
Дарья Гармоненко