Лента Мёбиуса

Мое детство прошло на той самой улице, на которой наш разведчик Йоганн Вайсс познакомился с чокнутой нацисткой фройлян Ангеликой. Другими словами, оно прошло в городе Риге, на улице Яня, где в 60-х годах снимался легендарный фильм «Щит и меч» и все жители улочки (четыре с половиной дома), затаив дыхание, наблюдали за молодыми Любшиным и Янковским. А потом до дыр зачитывали вышедшую годом ранее одноименную книжку. Одна стена нашего старого дома соседствовала с собором Святого Яна, внутренний двор назывался Яновым двором, считался памятником архитектуры и был облюбован всеми киношниками союзных киностудий. К моему детскому неудовольствию, во двор играть меня не пускали. Каждое утро, когда родители отправлялись на работу, бабушка шла со мной в парк напротив Театра оперы и балета. С ежедневными чинными прогулками за руку меня примиряло только то обстоятельство, что наш путь обязательно лежал мимо замечательной витрины. Предметы, выставленные в ней, потрясали воображение своей несовместимостью – швейная машинка с колесом и педалью, ручная дрель и набор отверток, огромное чучело медведя, старая посуда с вензелями, кружевные платья, фетровые шляпы, лисьи шубы на полиартритных манекенах и фарфоровые дамочки в фарфоровых юбочках. Бабушка знала, что оттащить меня сразу от витрины не получится, она терпеливо переминалась с ноги на ногу, пока я мысленно не примерю на себя всю витрину и не наиграюсь выставленными безделицами.

Однажды жизнь в доме переменилась. Папа после работы ехал не домой, а в больницу к маме, бабушка бегала по аптекам и возилась с термосами, а меня стали отпускать одну в Янов двор. К этим переменам можно было добавить исчезновение из дома старого торшера из оникса, письменного прибора с бронзовым ангелочком, держащим письмо, и бабушкиного жемчуга, который она носила всегда в кармане халата («чтобы жемчуг не умер, он должен быть близок к телу») и только по большим праздникам надевала на шею.

Месяцев через пять, когда порядок в доме почти восстановился, а мама отдыхала в санатории, мы с бабушкой опять пошли в парк. По дороге я прилипла к любимой витрине и замерла: на меня смотрел ангелочек с нашего письменного прибора. Это был точно он, поскольку я сразу увидела огромную царапину, сделанную мною же, – мне всегда хотелось отковырнуть бронзовый конвертик. Витрина, куда перекочевал наш почтовый ангел, была витриной ломбарда, а вещи, выставленные там, были принесены людьми, попавшими, как и наша семья тогда, в трудную ситуацию. Выкупить родители успели только торшер, который мама потом привезла в Москву.

Моя нежная детская психика тогда никак не отреагировала на столь внезапное исчезновение привычных предметов, но много позже я поймала себя на мысли, что, попадись мне такой же письменный прибор, я куплю его тотчас же и больше уже никогда с ним не расстанусь. И дело не в его ценности, а в желании восстановить историческую и семейную справедливость. А также в том, что тогда, в той витрине, по меткому выражению Набокова, я невольно подглядела свои будущие воспоминания.

Я давно знаю, что предметы, окружающие нас, живут собственной жизнью. Более того, порой кажется, что они умнее и хитрее нас. Перед тем как исчезнуть из нашего поля зрения, предметы точно про себя решают, когда и в какой момент они опять нам попадутся на глаза, где и когда встретят нас снова. Мы планируем нашу жизнь, меняем города, покидаем друзей и обзаводимся новыми, покупаем вещи, чтобы затем забыть их, оставляем в покинутых квартирах любимые лампы, кресла, вазы. Но прошлое всегда настигнет в виде трогательной чашки в глупый рыжий горох, очень похожей на ту, что была куплена во время перерыва между электричками в сельпо станции Перхушково жарким московским летом.

Все эти мысли мне не давали покоя в славные предновогодние дни. Я бегала по городу Берлину в поисках подарков – домашние и московские знакомые просили кто тарелочку Майсен «с голубыми цветочками», кто фарфоровую птичку мастера Энса («знаешь, там еще клеймо такое, трилистничек...»), а кому-то и вовсе понадобилась гэдээровская лампа на витом шнуре («мне для декорации. Очень надо! В Москве можно похожую достать, но эпохе соответствовать не будет! Ну, сама понимаешь...». Знакомая дама-режиссер понимала, что неуместнее будет только попросить шкаф «Хельгу», и добавила во взгляд мольбы). Я – человек ответственный, поделила город Берлин на условные квадраты и ринулась выполнять заказы. Каково же было мое удивление, когда к концу седьмого дня, купив почти все из немалого списка, я вдруг поняла, что в берлинских антикварных магазинах, больших и маленьких, аккуратных и пыльных, чисто немецких и турецких, можно запросто наткнуться на собственное детство, отрочество и юность. Как будто время, подхватив вихрем все эти предметы, плавно перенесло их из моего (или нашего) прошлого в настоящее, запросто пересекая границы географии. А еще стало очевидно, что вещи и события – этот человеческий космос – бесконечны. Конечно, при условии внимательного и трепетного отношения к ним.

На любимой антикварной Suarezstrasse, в магазинчике, где продают мебель, посуду, книги и варят замечательный кофе, мне попались на глаза гжельский набор, состоявший из кувшина-рыбы и шести маленьких стопочек, и железная пельменница, которую в 80-х годах можно было купить в любом пустом советском хозяйственном магазине. Покопавшись среди уцененных товаров, я в очередной раз обнаружила тарелку Ленинградского фарфорового завода с хрестоматийной решеткой Зимнего сада. Сунувшись на книжную полку (меня давно интересуют старые кулинарные книги, особенно кризисных времен), я обнаружила несколько наборов открыток издательства «Планета». В 70-е годы прошлого века помимо всего прочего оно издавало кулинарные рецепты народов СССР. Вот тут-то меня и «накрыло». Я вспомнила, что по этим открыточкам мама, которая была тогда моложе, чем я сейчас, училась готовить узбекский плов и торт «медовик». Я явственно почувствовала запахи нашей маленькой кухни и, растроганная нахлынувшим, купила все, что до сих пор есть у нас дома в Москве, у мамы. Но пусть будет и у меня!

Через пару дней в районе Аlt Moabit, в непонятной лавке, среди кальянов, старых немецких емкостей для рольмопсов и неработающих барометров, я раздраженно торговалась из-за Майсена, того самого, с «голубыми цветочками». Молодой продавец, сверкая жаркими очами, пытался нажиться на мне: за сухарницу просил почти вдвое больше, чем она стоила. Я было уже развернулась уходить, как он поднес к моим глазам нечто, что полностью изменило мои намерения: «Русские генералы из этого пили! Возьмешь за 20 евро, на тарелку – скидку сделаю». В руках у продавца был подстаканник, обычный, железный, тяжелый, кольчугинского производства. На нем были изображены военные знамена и театральный занавес. Может быть, генералы и пили из них, но только чай в антракте. В буфете Театра Советской Армии. Подстаканник был именно оттуда, из тех времен, когда там в «Укрощении строптивой» блистала Касаткина. Двадцать евро – цена безбожная для железа, но разве память может стоить дешево?!

Позже я удивлялась виниловым дискам 1977 года «По волнам моей памяти», энциклопедическим словарям и словарям политических терминов 1951 года, остаткам дулевского сервиза «Русская красавица», электрическому самовару и штопору «Трускавец», подставкам для яиц с изображением кремлевских башен (не иначе – из гостиничного реквизита) и хрустальным рюмкам – дефицитному товару советской эпохи. От всего веяло собственными прошлыми радостями и глупостями, памятью об ушедших близких и друзьях. О временах и местах, которые всегда с тобой, но о которых вспоминаешь, наткнувшись на то, что раньше было привычным и обыденным.

Я вышла на темную берлинскую улицу. Дождь, изводивший всех уже неделю, прекратился, показались звезды, пахло глинтвейном, щемящие звуки издавала детская карусель. Душа была готова к чудесам в виде воспоминаний. По дороге к дому, я нарочно прошла мимо знакомой лавки. Увы, письменного прибора с ангелочком и бронзовым конвертиком там не было. Хозяйка поздравила меня с наступающими праздниками, обещала звонить, если принесут интересный фарфор. «Но это уже в январе, после отпуска, сейчас только книжки есть...» Я склонилась над ящиком с макулатурой.

Вечером мы с супругом поссорились из-за того, кто первый будет читать потрепанный том. «В. Кожевников «Щит и меч» – значилось на почти отвалившейся обложке.