Кафка – быль, и в нем намек

И мысли, и дела он знает наперед... 

Микеланджело Буонарроти. Страшный суд. Фрагмент фрески на алтарной стене Сикстинской капеллы в Ватикане

Здание суда в духе сталинского ампира, которое не раз видела гуляючи и проезжаючи на велосипеде. Вот и пришло время его посетить. В предбаннике, который готовят к ремонту, в нос шибает запах ламината или чего-то другого – искусственного и едкого. На рамке крепкие охранники перебрасываются бодрым матерком. Ничего похожего на посуленную «Экспедицию» в вестибюле нет. Путем расспросов и двух кругов по холлу, выясняю, что означенная комната в подвале. В тусклом подвальном коридоре с низкими потолками и трубами, напомнившем раздевалки школьного спортзала, пахнет пережаренной колбасой, и, как можно ожидать, у «Экспедиции» пригорюнилось человек десять. Молодой человек, раздраженно перебирая бумаги, переговаривается с пьяным мужичком, явно принявшим чекушку для боевого настроя.

«Дама, у вас шнурок развязался, – обращаюсь к рассеянной особе неопределенных лет в мешковатом черном пальто с лицом, опухшим то ли с похмелья, то ли от слез. «Да, хрен с ним, мне уже все равно. Сволочи. У меня мать умерла, мне в морг нужно ехать, документы оформлять, а тут не пробьешься. Ненавижу гражданскую юрисдикцию», – добаввила она, злобно артикулируя слова. Между тем в очереди зрел бунт. «Ну, ничего себе, тут полно народу, – возмущался седой пенсионер в роговых очках, – а она уперлась куда-то наверх. Чаи, поди, там распивают!» Но вот и «она» – сотрудница отдела «Экспедиция». Строгая, индифферентная, похожая на высушенную корюшку. Через два-три приема клиентов (к которым хочется применить жалостливое «пациенты») из приоткрытой двери комнаты начинают доноситься истерические вопли: принимают тех мужчин, один из которых подшофе.

«Да как вы можете, я буду жаловаться, вы не имеете права. Как я приватизирую квартиру!» В ответ несутся нудные нравоучения Корюшки и громкий заплетающийся бубнеж пьяненького мужичка, пускающего в ход свою алкподготовку. Но тщетно. «Мужчина, перестаньте, я не буду разговаривать с пьяными». Дверь трепещет, аки крыло облезлого махаона. Туда-сюда снуют служащие. Когда пробиваюсь, вижу, что Корюшку в трансе откачивает ее помощница. «Ну, что там у вас?» – спрашивает она наконец. Робко достаю кропотливо составленную кучку бумажек и, затаив дыхание, протягиваю. Только бы, кошкин хвост, все было в порядке! Но не выходит. «А у вас, что же, сканы документов только в одном экземпляре? Всего должно быть пять штук – судье, истцу и третьим лицам».

Ах, чтоб тебя, подвел Ашот-юрист! Спохватываюсь: «А где тут ксерокопия?» – «Выйдете на улицу, через дорогу, в торце здания, где кафе «Алупица», – заученно оттарабанивает Корюшка. Выйдя из суда и идя через шоссе, размышляю: «Ничего себе. Назовут же кафе. Даже произносить неприлично!» И в тот же момент, округляя глаза, вижу, как из-за дома выезжает грузовое такси с рекламными надписями «Allo! Pizza!». Ну, конечно, там все судейские столуются – вот и получилось название-гибрид. Но мое бодренькое хохотливое настроение быстро портит ксерокопия. Да нет, клерк, сидевший там, вежлив: «1200 рублей». – «Ой, это как?» – бормочу, но тут же соображаю, что раньше я копировала пару листиков, а тут 20 листов по пять раз. Ах, ты, кошкин хвост, 200 рублей не хватает! Но клерк проникся жалостью. «Мы вам, – говорит, – скидку сделаем».

В закутке на коленях беспомощно копошу накопированную кучу. Нет, для такой интеллектуальной работы нужно пространство стола, которое и нахожу в суде. Толпа, по счастью, рассосалась, но, ай-я-яй, близится время обеда. Выдохнув, захожу к Корюшке с рассортированными бумажками. Фу, все! Корюшка перехватывает кипу денежной резинкой, но вдруг как-то странно кривится. «Паспорт покажите! Заявление-то от вашего имени?» – «Нет, – говорю озадаченно, – от мамы». – «Ну, как же вы, девушка, в суд-то ходите! Если не от вас, то нужна доверенность! Только время тратите – и наше, и свое!» Ах, думаю, рыба ты заморская, а в первый прием не могла образумить? Я бы и тыщу сэкономила. По здравом размышлении решаю: вместо доверенности лучше предъявить саму маму.

«Недели через две можете звонить, узнавать, есть ли продвижки», – заверял меня Ашот. Но почему-то не рассказал, что телефоны судов молчат. Глухо. Дозвониться удалось всего лишь раз: причем на том конце провода раздраженно отчитали за то, что не знаю номера, а потом, как бы делая одолжение, заявили, что бумаг нет и бросили трубку. Пришлось снова отстоять очередь к Корюшке. Та неохотно ляпнула на стол учетную книгу: «Нате, сами ищите, где ваша запись!» – и я погрузилась в ее каракули. Наконец, сжалившись, она все-таки занырнула в базу. Ваши бумаги в 13-м, у судьи Витохиной. Веселенькая фамилия! А имя у нашей судьи оказалось еще сказочнее – Зульфия Абелькаюмовна.

Впрочем, приемных часов у нее все равно не было. Веселый толстяк, сутяжный завсегдатай, заверил, что информацию можно найти на сайте. Но, как всегда бывает, поиск находил совершенно не то, что нужно. И только через месяц, когда мы – вот радость-то! – получили наш экземпляр и копии по почте и пришли в канцелярию, то выяснилось, что, хотя дело заведено, номера у него пока нет. «А что же делать?» – спросила я, пробившись к помощнице судьи. И поскольку та молчала, глядя на меня отрешенно, как на пролетевшую муху, робко добавила: «Что, снова ждать почтового извещения?» Вроде бы кивнула, а вроде и нет... Ждать иль не ждать? Вот в чем вопрос.

И тут я поняла,  это и есть он - самый настоящий жизненный Кафка. Этот его изнуряющий вечный процесс. Ни ясности, ни номера, ни сроков. Судейские призраки или подозрительные коровьевы, с веселыми прибаутками прячущие фигу. Суд как мистический дом с тенями, живущий по законам инфернальной логики, в котором, эхом отдаваясь по углам, скрежещет голос: «Право, вы ведете себя хуже ребенка. Неужто вы думаете, что ваш огромный, страшный процесс закончится скорее, если вы станете спорить с нами, с вашей охраной, о всяких документах, об ордерах на арест?» Или еще жестче: «Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой. «Как собака», – сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его».