Роза Цветкова
Белый фартук, красный галстук. Такую форму юный пионер мог носить только по праздникам.
Фото РИА Новости
Если рассматривать мой послужной список в том, что касается идеологии, в нем сразу же обнаружится один, но существенный изъян – я не состояла в партии. Ни в той самой, что была гегемоном на протяжении долгих лет советской власти, ни в какой-нибудь еще, современной.
Октябренком – была и даже помню, как мечтала о звездочке, на которой Ленин – нет, первоклашки так казенно вождя революции не называли – Володя Ульянов был представлен не золотистым барельефом в центре ярко-красной звезды, а эдаким кудрявым мальчиком с ангельским взглядом – фото, обрамленное рубиновым пятиконечником. Почему-то такие октябрятские звездочки были, по крайней мере в Ташкенте конца 60-х годов, редкостью, и каждый уважающий себя октябренок был готов променять на этот эксклюзив любые детские сокровища. Ну, что-то вроде особенно мягкого ластика или редкостной заграничной марки – филателистами тогда становились повально.
Но обзавестись звездочкой в виде маленькой брошки – еще не значило стать истинным октябренком. Ты должен был состоять в настоящей звездочке: класс делился на группки из пяти человек, в каждой из которых выбирался свой председатель, нужно было придумывать свой лозунг, найти свою песню. Потом устраивались разнообразные смотры, конкурсы. Уже в этом возрасте иногда случались микротрагедии – кто-то из «звездных» членов перебегал в другое «пятиконечное сообщество», кого-то за плохое поведение («разбил стекло в классе», «сильно шумел на перемене», – из записей в школьных дневниках) даже на время исключали из группы, возвратиться можно было, если на сборе всей звездочки (помните, что речь идет о семилетних недорослях?) ты публично каялся в содеянном и никто из сотоварищей не голосовал против твоего принятия обратно.
У учительницы с самого первого класса был свой идеологический актив – те самые предводители «групп пяти». Она оставляла их после уроков и проводила блицразговоры, потом доверенные лица доносили учительские директивы до остальных.
Помню, как была растерянна первая учительница моей дочери, правда, это случилось спустя четверть века после моей поры «маленьких помощников Ленина». Аграфена Тимофеевна, прекрасный педагог начальных классов, идеально соответствовала своему ФИО. Седовласая, с добрым бабушкиным лицом, она собрала нас, родителей первоклашек, в преддверии 7 ноября – Дня Великой Октябрьской революции. Сам праздник еще держался в статусе выходного дня, но идеи революционного переворота 1917 года уже вовсю предавались обструкции.
– Я не знаю, как нам быть... – чуть ли не плакала Аграфена Тимофеевна. – Мы всегда в этот день принимали наших первоклашек на Красной площади в октябрята. И сам Геннадий Андреевич Зюганов (кажется, я ничего не путаю) прикалывал нашим ребятам звездочки.
– Теперь все зависит от вас, – взяла себя в руки учительница. – Если вы, родители, решите, что ваши дети должны стать юными ленинцами, так тому и быть. Если же нет...
Но коллектив родителей угрюмо молчал. И, правильно восприняв наше молчание за категоричное «нет», Аграфена Тимофеевна вскорости ушла из школы – то ли по возрасту, то ли из-за несогласия с курсом идеологических брожений того периода.
Допустить которые, к примеру, в период моего взросления означало стать диссидентом с соответствующими последствиями. Единственная партия СССР строго блюла свои приоритеты. Ты никогда бы не смог стать коммунистом, если до того ты не прошел соответственно все предшествующие ступени. После четырех «октябрятских» лет наступала «эра светлых годов». В пионеры, впрочем, всех огульно, как в октябрята, уже не принимали. Та самая элита из вожаков октябрят должна была тебя порекомендовать – достоин ли ты стать верным членом Всесоюзной пионерской организации. Опять же имени Владимира Ильича. И если да, то после сдачи «политминимума» в пионеры тебя принимали в день рождения этой самой организации – 19 мая.
Красный галстук отныне становился символом твоей приверженности коммунистическим идеалам, а если тебя не дай бог из пионеров исключали, значит, по всей жизни дальше у тебя будут проблемы. Не пионеры не могли стать комсомольцами – Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи (ВЛКСМ) был предстартовой ступенью к верху идеологической карьеры – вступлению в КПСС. При поступлении в вузы на это особенно обращали внимание, и не комсомольцам надо было очень постараться, чтобы получить высшее образование. Учителя в старших классах школы использовали эти аргументы как сильнодействующее средство шантажа. Чуть что, тебя вызывали на ковер к директору или завучу и грозили исключением – не из школы (эта угроза не особо действовала, потому что в Советском Союзе даже самый отъявленный двоечник имел незыблемое право получить среднее образование, пусть даже оставаясь в каждом классе на второй год), а из комсомола.
А еще были характеристики, которые по окончании школы давались в двойном количестве – одна как бы от школы, вторая – по комсомольской линии. С пометкой в которой «малоинициативен» или что-то вроде этого тебя в дальнейшем автоматически заносили в черный карьерный список.
 Духом Ленина была пропитана вся жизнь советского человека. Фото РИА Новости |
Но стать коммунистом мне не случилось. И не потому, что не брали, наоборот, в газете, которая была в то время одним из главных рупоров ЦК КПСС и в которую я пришла уже не комсомолкой (если кто не знает, быть младшим братом или сестрой партии можно было только в период с 14 до 28 лет), при случае каждый член парторганизации считал необходимым указать мне на этот вопиющий недостаток.
– Так ты карьеры не сделаешь, – с сомнением глядя на меня, иногда снисходила до разъяснений неформальный лидер партячейки в нашем отделе Тамара. Не на словах, а на деле она была образцом истинного коммуниста. Пусть рядового звена, но не останавливающегося перед трудностями в плане вербовки новых членов партии. Я вступать в КПСС упорно не хотела, червь подозрений в неправильности выбранного Компартией курса основательно подточил мои убеждения, а карьерный рост – ну кому тогда было легко?
Но Тамара не сдавалась. И, пользуясь тем, что на открытых партийных собраниях присутствие беспартийных приветствовалось, чуть ли не силком понуждала меня туда пойти. Однажды, не выдержав прессинга уговоров, я сдалась. Тем более что там, на собрании, должны были принимать в кандидаты в члены КПСС – да-да, прежде чем стать полноправным членом партии, надо было пройти годичный испытательный срок – некоего Сидорова. Многие, в том числе и я, его недолюбливали – он до такой степени стремился угодить начальству и так всех закладывал, что заслужил настолько нелестную кличку, что даже сегодня ее неловко упоминать. Все жаждали крови – ожидали, что партия в лице настоящих партийцев справедливо укажет кандидату на его недостатки.
Дождались. Ответив на вопросы товарищей, какую прессу он выписывает, кто возглавляет компартии в дружеских странах и как он видит свою полезность в рядах КПСС, Сидоров уже было хотел перевести дух, но не тут-то было.
Дело было в самый разгар антиалкогольной горбачевской кампании. В журналах с упоением описывались «кефирные» свадьбы, по телевизору из Крыма хранители винных погребов с ужасом в глазах рапортовали об уничтожении столетних раритетов, у винно-водочных магазинов задолго до открытия творилось что-то невероятное. Но в редакции по-прежнему пили, и помногу. На достопамятном собрании с задних рядов в зале вдруг встал наш коллега из отдела промышленности. За несколько минут до рассмотрения вопроса Сидорова его по истечении успешного срока кандидатства окончательно приняли в партию. Встает наш новоиспеченный коммунист и говорит:
– Вот что мне не нравится в Сидорове, так это то, что он нас спаивал, еженедельно после выходных привозя из своей деревни самогон…
В зале с разных сторон послышались неприкрытые смешки – все решили, что оратор шутит.
– Да, я пил! – повысил голос выступающий. – Не мог отказаться. Но ведь меня, как и многих других здесь присутствующих, подкупали открытым способом, и это в то время, как вся страна во главе с Михал Сергеечем боролась с пьянством!
И тут словно шлюзы открылись: один за одним вставали коммунисты – недавние собутыльники дефис коллеги – и клеймили Сидорова за то, что он – не один и не два раза – их соблазнял. Тем более самогоном, изготовление которого преследуется законом.
Потом наступила звенящая тишина. Несчастный Сидоров, словно рыба, вытащенная на берег, беззвучно открывал и закрывал рот. Он понимал, что сейчас решалась его судьба не только как потенциального коммуниста, но и как сотрудника редакции тоже. До сих пор не понимаю, какая сила толкнула меня на защиту посрамленного и уже практически не принятого в кандидаты в ряды КПСС. Не помню дословно, что я говорила, но зато хорошо помню ощущение стыда от того, что находилась рядом с такими «замечательными» партийцами.
В общем, после моего эмоционального выступления отказать Сидорову в приближении к КПСС не решились. Наутро он зашел к нам в кабинет и на глазах у всех в нем присутствующих встал передо мной на колени:
– Спасибо! Ты спасла мою репутацию!
– Встань, Сидоров! Это не меняет моего к тебе отношения. – Я как-то растерялась.
– В том-то и дело, – с горечью заметил мой визави. – Человек, который меня терпеть не может, помог вступить в партию, а те, кого я действительно поил каждый день, едва меня не утопили.
– Теперь ты поняла, почему я никогда не вступлю в эту партию? – победно взглянула я на Тамару. Больше она меня не терроризировала. Правда, до самоликвидации «руководящей и направляющей силы советского общества» (ст. 6 Конституции 1977 года) оставались считанные годы.
