Вардван Варжапетян
И спрашивают, и спрашивают... Вот, например: "Отчего люди не летают так, как птицы?"
Николай Эстис. Из серии "Птицы". 1982
В давние времена поразил меня случай в троллейбусе.
На передней площадке, крепко держась за поручень, шатался пьяный. Не выходил, только всем мешал.
На одной из остановок с передней площадки вошел человек в толстых очках, в соломенной шляпе (лето было), в тенниске, в парусиновых брюках, в сандалетах. Не вышел, а вошел, чем нарушил правила проезда.
Пьяный изумленно воззрился на него и, сильно качнувшись, грозно спросил:
– Ты по какому праву вошел с передней площадки? Ты что, Жюль Верн, что ли?
Мне и сейчас весело от того вопроса.
Другой случай.
Я нечаянно обнаружил в архивных делах, в дневнике какого-то поручика, подробное описание полковых учений. Среди прочего там говорилось вот что.
Лил дождь, продрогший поручик зашел обсушиться к землемеру. Тот велел прислуге просушить и вычистить шинель и сапоги, угостил гостя горячим чаем с ромом и вдруг робко попросил об одолжении.
Дальше боюсь испортить пересказом то, что записал поручик в дневнике.
«– Рад исполнить, если можно.
– Можно-с, очень можно-с!
– Да что можно-с-то?
– Извольте видеть… Вот что-с. Я очень любопытен, так извольте мне измерить у вас рот.
– Как измерить? Что такое?! – Я решил, что землемер допился до горячки.
Чеботаев (другой поручик. – В.В.), натешившись моим нелепым видом, объяснил, что сей естествоиспытатель у всех знакомых измеряет вместимость рта.
– Да как же и чем измерить?
– Водою. Вы возьмете воды, сколько уместится во рту, опростаете в эту чашку, а я потом свешаю. У меня на это и весы аптекарские.
Тут я захохотал.
– Помилуйте, да зачем вам это?
– Как же-с? Ведь надо знать пределы человеческие».
Знать пределы – неодолимое желание. Едва родившись, человечек тащит в рот все, тянет пухлые ладошки ко всему.
У меня есть друг Николай Кондратьевич Федоров. Разбившийся о землю летчик. Много его оперировали, переломанные кости заново соединяли железными штырями, долго лечили и выписали домой закованным в сплошной гипсовый панцирь. А у него родился сын – Вовка (со временем он стал выдающимся парашютистом, абсолютным чемпионом мира).
И вот Вовка ползает, елозит по полу. И тянет руки к раскаленной спирали обогревателя.
Отец кричит ему:
– Нельзя!
Но дитя же! Не понимает.
– Нельзя! – отчаянно кричит Николай. А двинуть не может даже пальцем. Колода гипсовая. Только криком может остеречь ребенка.
И случилось то, что должно было случиться. Вовка сильно обжег пальцы, горько заплакал.
Зато потом, когда отец говорил «нельзя», мгновенно страшился делать то, чего нельзя.
Народ наш в чем-то самом главном – несмышленыш. Глухой к остережениям истории и всего человеческого опыта.
«В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения всех соседних народов» (Петр Чаадаев).
И что? Думаете, государь приблизил человека, умудрившегося в замороженной России стать – в одиночку! – общественным мнением? Николай I велел официально, через газету, объявить Петра Яковлевича Чаадаева безумцем.
Подобное случалось и в Европе. И принца Датского считали безумцем. Но его «Быть иль не быть – вот в чем вопрос» стало такой точкой сжатия и взрыва, из которого родилась, по сути, новая цивилизация, нравственный европеизм. Новые отношения между людьми.
А главный наш вопрос?
«Кто виноват?»
«Что делать?»
«Зачем вы, девушки, красивых любите?»
«Кому на Руси жить хорошо?»
«Отчего люди не летают так, как птицы?»
Нет. Нет. Нет. Нет. И нет.
Помните, как начинает Гоголь «Мертвые души»?
В губернский город NN вкатила бричка Чичикова. Два мужика наблюдают за событием.
Почему Гоголь обозначает их национальность («два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы»), для меня – неразрешимый ребус. А кем же еще они могли быть? Французами, немцами, китайцами?
Но еще загадочнее вопрос, который их, должно быть, не первый год занимал.
«Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет», – отвечал другой».
Самое интересное в этом диалоге для меня вот в чем: что, по мнению мужиков, должно случиться? Что именно?
Война?
Землетрясение?
Холера?
Конец света?
Был у меня дядя. Жил в Уфе, но каждый год хоть на несколько дней наезжал в Москву. Не родную сестру повидать (ни разу не привез ей гостинчика), а купить нужное семье и по хозяйству.
Мама жарила ему с утра чугунную сковороду мяса с картошкой, ставила бутылку водки, граненый стакан, нарезала черный хлеб и смотрела, как он не спеша пьет и ест. И годами, я чувствовал, мучает ее какой-то вопрос, который она никак не решится задать брату.
Но однажды решилась.
– Павел, все хочу спросить тебя. Почему ты столько лет ни одного письмеца не прислал с фронта нашим родителям? Они ведь так и померли, не зная… Думали, что убитый.
Дядя Паша отложил ложку, которой доскребал прижарки со сковороды, и с искренним недоумением ответил маме:
– Наськ, а чё писать-то?
А в Красную армию Павла Петровича забрали в 1938-м, отвоевал он три войны: с финнами, германцами, японцами. Демобилизовали его в 46-м.
Полвека прошло с того дня, как моя мама задала дяде Паше вопрос. А я все думаю: что должно было случиться, чтоб Павел Петрович написал родителям письмо? Что именно?
«В Москве, – язвил Петр Чаадаев, – каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился, прежде чем зазвонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью…»
Такая же нелепость отличает русские вопросы. Они в принципе не разрешимы.
Но потому-то нам, наверное, так интересно задавать их из века в век.
Дарья Гармоненко 