Михаил Бойко
Самодовлеющая игра...
Фото Михаила Бойко
Каким образом можно было бы возродить в России литературную критику? Мне кажется, на этот вопрос еще в 1986 году ответил Игорь Виноградов: «…у нас будет настоящая критика только тогда, когда будут настоящие критики, а настоящие критики будут только тогда, когда они будут способны влиять на литературу и общество и не как критики». Интересно, что самого Виноградова, согласно его собственному критерию, нельзя причислить к настоящим критикам. Таким образом, знания правильного ответа недостаточно для успеха. Необходимо учесть еще какие-то факторы.
* * *
По моему глубочайшему убеждению, критика – не просто деятельность по написанию рецензий и обзоров, это антропологический феномен. Критик может состояться только при наличии особого психотипа. И с начала 90-х годов промелькнуло несколько критиков с подходящими задатками, но все они были вытеснены на периферию литературного процесса и довольно быстро ушли в другие сферы деятельности.
Мне кажется, наиболее плодотворный подход к этой проблеме предложил Пьер Бурдьё. Всякое социальное поле – это место, где происходит перераспределение материального и символического капитала. Символический капитал – это, например, известность, престиж, социальный статус. Различные формы капитала можно конвертировать друг в друга.
Мы видим, что в субполе крупной прозы благодаря разнообразным премиям, издательским программам и фондам циркулирует значительное количество материального и символического капитала. Но эти потоки почти не орошают субполе критики.
* * *
Кстати, превращение литературной критики в «бабье царство» имеет элементарное экономическое объяснение. Наше общество устроено так, что мужчина должен быть способен содержать не только себя, но и женщину, а в перспективе и детей, и это, конечно, справедливо. Поэтому мужчины устремляются в более прибыльные сферы. Если мужчины зарабатывают в среднем больше, чем женщины, то это связано не с гендерными барьерами, как ошибочно полагают феминистки. Просто у мужчин более сильная мотивация. В критике, где почти нет доходных площадок, премий, грантов и издательской поддержки, мужчин почти не осталось.
Вы мне возразите, что в XIX веке почти не было критиков-женщин, но именно в это время русская критика достигла наивысшего расцвета. Ну а в XXI веке в критике будут доминировать женщины. Что в этом плохого?
Во-первых, зачем впадать в крайности? Женский взгляд в критике, несомненно, должен присутствовать, но наряду с мужским, а не вместо него. Во-вторых, половая симметрия в критике невозможна. И дело именно в особом психотипе, «бойцовском темпераменте». Критика – это ристалище, где наиболее ценно умение нападать и держать удар, это место для разрешенной агрессии, благодаря которой литературные произведения и репутации проверяются на прочность. В этом соль критики как специфического рода деятельности.
Сегодня мы не чувствуем ничего странного при выражении «женщина-критик», но нас не шокирует и выражение «женщина-киллер». И в том и другом случае есть некоторое насилие над женским естеством. Можно продолжить ассоциативный ряд: женщина-мясник, женщина-сапер, женщина-каменотес. Преобладание женщин – это одна из причин, почему критика приобрела такой стерильный характер, что полностью утратила социальное значение.
* * *
Однако институциональной поддержки критики самой по себе недостаточно. Важно, какого типа критикам она будет оказываться. На мой взгляд, поддержка должна оказываться самым агрессивным, неистовым и задиристым критикам, то есть самым уязвимым, беспомощным и неадаптированным. Легко понять почему. В русской литературе сегодня существует четыре-пять крупных кланов. Если вы беспристрастны, то, написав десяток отрицательных рецензий, вы перессоритесь со всеми влиятельными кланами. Перед вами захлопнутся все двери. До свидания. Много других интересных профессий.
У нас же принято поддерживать самых сговорчивых, серых, послушных критиков, то есть наиболее расчетливых, сплоченных и сноровистых, способных подвергнуть остракизму или, наоборот, удушить в объятиях все сколько-нибудь яркое, незаурядное и самобытное.
Это с ходу нелегко понять, но поддерживать надо именно «хищников», а не «жертв». Важно понимать их социальную роль. Известно, что в биоценозах присутствие хищника может обеспечивать сосуществование двух конкурирующих жертв, невозможное без него. Именно хищники обеспечивают многообразие животных видов. То же самое и в литературе. Остракизм траблмейкеров, эпатажников и скандалистов моментально вызывает обеднение и измельчание литературы. Происходит лавинообразный рост количества текстов, но это полипы, серая слизь.
 Конструктивная критика... Фото Михаила Бойко |
Всегда найдутся те, кто выскажет правильные скучные мысли. Ниши респектабельных критиков всегда будут заняты, такие люди не нуждаются в поддержке. Свободными остаются лишь ниши траблмейкеров, а желающих занять их – все меньше. Потому что литературный истеблишмент к траблмейкерам беспощаден: им сложнее печататься, их не включают в делегации, не рекомендуют в издательства.
* * *
Мне не очень близок Ефим Лямпорт по своим взглядам, но остракизм Лямпорта – это, бесспорно, одна из поворотных точек литературного процесса, после которой стало ясно, что постсоветская критика будет такой же гнилой, как и советская.
* * *
Латинская поговорка гласит: ira facit versum – негодование делает поэтов. Еще более это справедливо в отношении критиков.
* * *
Все говорят, что яйцам с камнями лучше не толкаться. А я считаю, что только из такого яйца может вылупиться рудокоп с камнедробильным молотом.
* * *
Лессинг говорил: «Тому, кто назовет меня гением, я дам пощечину». Чтобы оценить до чего мы докатились, попробуйте и назовите гением кого-нибудь из современных писателей. Сколько сочувствия будет в его взгляде: «К сожалению, не у всех такой утонченный вкус». Виновата наша животная природа, которая на любую похвалу реагирует выбросом серотонина.
* * *
Философ Вадим Руднев называет себя лингвосолипсистом. В том смысле, что все наши мысли, ощущения и чувства опосредованы языком и, в сущности, мы никак не можем вырваться за его пределы. Под языком Руднев понимает любые знаковые системы. Скажем, балет – это тоже язык. Боль, следуя логике Руднева, – это особая знаковая система, кодирующая нежелательные изменения во внешней среде или организме.
По моему мнению, все прямо наоборот: наше понимание любой знаковой системы опосредовано болью. Первые знаки, которые мы выучиваем, – это алгознаки (от греческого слова, означающего боль). Для ребенка дерево означает именно дерево только потому, что, ударившись о него, он чувствует специфическую боль. Боль не опосредована языком. Именно поэтому никакое, самое детальное словесное описание не позволяет нам воспринять чужую боль. Свою позицию я бы определил как алгосолипсизм.
* * *
Любовь – это иррациональное чувство, а эротика исчислима, рациональна, формализуема. Иными словами, если бы нам удалось сконструировать искусственный интеллект, эквивалентный какой-то очень сложной машине Тьюринга, такой электронный мозг не смог бы испытывать любовь (она не сводится к последовательности алгоритмов), но мог бы иметь эротические переживания. Перефразируя пушкинского Сальери, эротику можно поверить алгеброй, а любовь – нет.
* * *
Свои самые серьезные рассуждения я обычно завершал каким-то парадоксом, переворачивающим все ранее сказанное. Пытался таким образом показать, что не претендую на выражение абсолютной и вечной истины. Подкоп под собственные укрепления призван продемонстрировать, что автор придерживается какого-то мнения, несмотря на его слабые стороны и теоретическую уязвимость. Поэтому Лао-Цзы рекомендовал: «Если ты произвел на свет мысль, подвергни ее осмеянию». А великий Людвиг Витгенштейн писал: «Мои предложения поясняются тем фактом, что тот, кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность…»
Но моей целью всегда было сообщить что-то очень серьезное, логичное и внятное. Самодовлеющая игра ради самой игры меня никогда не привлекала. Но оказалось, что именно мою иронию, пародии и бурлески принимают за чистую монету, а все серьезные рассуждения считают игрой, пародией и имитацией.
