Основной закон советского счастья

Мировая революция все еще не за горами.
Кадр из фильма «Парк советского периода»

Советская Конституция вошла в мою детскую жизнь набором странных ароматов. В то раннее утро я проснулся от запахов «тройного» одеколона, папиросного дыма и апельсинов, которые в наш сибирский поселок попадали от силы два раза в год – на новогодний праздник и в день всенародных выборов.

На этот раз коктейль из перечисленных запахов мог означать только очередную и неминуемую победу советской демократии.

Когда я приоткрыл глаза, то увидел одного из тех, кто обеспечивал с самого раннего утра этот триумф. Посреди комнаты стоял отчим моего отца, следовательно, мой в какой-то степени дед – Иван Мефодьевич. Невысокий, жилистый, лысоватый, в полувоенном френче, благоухая тогдашним брутальным парфюмом, он держал в своей единственной руке полный стакан водки.

Дед смотрел окрест себя пылающим от предвкушения взором. И этот церемониал чуть было его не погубил.

– Да кто же пьет в такую рань! – с таким криком в комнату впорхнула моя бабушка.

Иван Мефодьевич слегка дрогнул. Но тут же, по-гусарски мотнув выбритым до синевы подбородком, дал ответ:

– А пьет тот, кто первым в поселке поддержал нерушимый блок коммунистов и беспартийных. В шесть часов пять минут я уже проголосовал. Теперь имею право!

– Какое такое право? – изумилась бабушка.

Ответ она получила лишь после того, как дед коротким залпом «махнул» стакан и выдохнул:

– Право, данное мне советской Конституцией!

Это был сильный аргумент. Бабушки хватило лишь на тихое предложение:

– Дай я хоть голубец разогрею.

Деду помогло то, что он слыл в поселке законником.

Позже я узнаю, что из сталинского лагеря он вернулся в конце 1953 года. Про потерянную левую руку стал говорить – это была схватка во время неудачного побега. Потом признается – несчастный случай на мельнице, которую ему доверили за примерное поведение.

Еще из его рассказов – что в революцию он возглавил небольшой батрацкий бунт в Сибири. Потом стал начальником угрозыска в Славгороде. Очень часто, выпив, вспоминал, как соседи-чекисты все норовили подбросить во двор доблестного «угро» трупы «ликвидированной контры». И всякий раз бдительный Иван умудрялся вернуть «чужое».

Думаю, что уже за подобные мемуары он, неуемный говорун, мог загреметь по 58-й статье.

К тому же выдумки в его историях было мало. Потому как я до сих пор помню его мандаты, написанные чьей-то железной рукой на пожелтевших тетрадных листках и заверенные печатями. «Податель сего имеет право в любое время дня и ночи действовать от имени революции…» И дальше шло перечисление таких «конституционных» мер, что мало, наверное, никому не казалось.

Малограмотный мужик, в лагере он многому научился у образованных. И потому, вернувшись, подрабатывал тем, что писал нуждающимся в справедливости землякам от их имени всевозможные жалобы, обращения и прочие бумаги. А на местном рынке иногда давал устные юридические консультации. Там же однажды вступился за торгующих старушек. Сорвал с обижавшего их милиционера погоны. И тот даже не пожаловался. Гонорар «законник» обычно получал в поллитровках.

Но выпивка не делала его счастливым. Во сне он часто скрипел зубами, что-то бормотал, вскрикивал. Может быть, только день выборов и наполнял его последние годы осознанием какой-то ему одному ясной победы.

Другую историю про Основной закон советского счастья поведал мне Камил Икрамов, замечательный писатель и человек, с которым я имел честь дружить.

Как известно, он был «сыном врага народа» Акмаля Икрамова, расстрелянного вместе с Бухариным, Рыковым и другими по делу известного «правотроцкистского блока». Несовершеннолетнему сыну повезло больше, чем отцу. Камил провел в лагере и на поселении в общей сложности 14 лет. Вторая «ходка» была в Казахстан, где он отбывал наказание уже не на зоне, а этаким полусвободным гражданином. Поселенцы должны были ежедневно работать, а раз в неделю приходить в комендатуру отмечаться в собственном наличии. Если человек не являлся, его могли сразу же объявить беглецом.

В Джамбуле отбывала наказание и академик Лина Штерн, известный советский биохимик и физиолог. Она попала в лагерь, а затем и в ссылку по делу «Антифашистского еврейского комитета». Остальные члены этой организации были расстреляны.

Однажды, как рассказывал Икрамов, Штерн на очередную перекличку не пришла – плохо себя чувствовала. И уже на следующей день в присутствии толпы поселенцев комендант стал громогласно ее распекать, угрожая вернуть обратно в лагерь.

«Она слушала, слушала, – вспоминал Камил, – а потом, будучи женщиной, которой пальца в рот не клади, буквально заорала: «Что за дикую чушь вы несете! Какие еще поселения, отмечания, переклички, внесудебные «тройки»?! Ведь все, что вы с нами вытворяете, идет вразрез с Конституцией, балбес вы эдакий. Понимаете, с Кон-сти-ту-ци-ей».

Дальше произошло чудо.

«Офицер вдруг изменился лицом, растерянным взглядом обвел нашу компанию и как-то совершенно по-бабьи, голосом, взывающим к состраданию, произнес следующее: «Люди добрые, вы посмотрите на эту женщину! Она же у нас должна быть очень грамотной. Потому как с высшим образованием, ученая, академик. Говорят, даже книжки пишет. И вдруг, здрасьте-пожалуйста, при всем честном народе… Про какую-то Конституцию! Вас, академик, не расстрелять, вас пожалеть, болезная вы моя, нужно».

И он пожалел – не стал ничего предпринимать. А чуть позже умер человек, чьим именем была освещена та самая Конституция. Лина Штерн и Камил Икрамов были отпущены.

Но иные времена иного отношения к Конституции, мне кажется, не вызвали. Да, помню, в какой ужас я привел своего главного редактора в областной «молодежке», когда в понедельник на утренней планерке в свободной беседе молодых и творческих людей сказал: «А я вообще не ходил вчера на выборы».

Нет, ничего с планеркой не произошло. Она продолжалась так же живо, весело, конструктивно. Только на ней уже не было главного редактора. Точнее, он был. Но в каком-то ином качестве. Он молчал. Его печальные библейские глаза смотрели куда-то внутрь себя. И только когда он перевел их на меня, я понял, что совершил не подвиг, а явку с повинной.

Правда, когда все ушли и мы остались вдвоем, небольшая часть недавней доблести ко мне вернулась. Ее хватило на краткий теоретический спор: содержит ли Конституция железную обязанность каждого гражданина являться на выборы или это вольное право каждого.

«Конституцию все-таки надо знать», – сказал в конце разговора главный редактор. К кому он эти слова обратил – он, наверное, и сам не понял. Да и насчет необходимости знания тоже можно было поспорить. Чуть позже этой истории мне позвонил один из моих героев, строитель химкомбинатов. Его, как ударника, поощрили подрядом в братскую социалистическую страну.

С сочными матерками он рассказал, как его «завалила» выездная комиссия старых большевиков. За то, что не смог кратко обрисовать государственно-политическое устройство Уругвая. «Им обязательно надо было про этот Уругвай. Там какой-то диктатор завелся, что ли? Не выдержал, под конец брякнул: «Да я и нашу Конституцию не читал». Надо было смягчить – не перечитывал! А председатель мне и говорит: «Если комиссию пройдете, Советскую Конституцию вы сможете в дороге почитать. Она же у нас входит в набор пропагандистских сувениров».

Какое было уважение к Основному закону!

А сейчас что?

Включаю телевизор: человек с явно юридическим лицом на полном серьезе требует отменить презумпцию невиновности.

Переключаю канал: темпераментная журналистка кричит на известного актера: «Да, кто вы такой, чтобы скрывать свою личную жизнь от народа! Ему же интересно, как вы не можете понять!» – «А как же Конституция?» – трепещет звезда. «Это не про вас! Вон вчера депутата в бане показывали, он потом даже благодарил». Другой канал – дискуссия о том, кому еще добавить прав прослушивать телефоны. А жалкие критики все вопят, что нет у нас открытого, демократического государства.

Конституции на них нет!