Чуждь и ее губы

Материальное доказательство...
Фото Михаила Бойко

В последнем сочинении, написанном стремительно дрейфующим к безумию Ницше, есть одна загадочная, сочащаяся мнимым оптимизмом фраза, которую я регулярно вплетаю в свои статьи и публичные выступления. «В конце концов никто не может из вещей, в том числе и из книг, узнать больше, чем он уже знает» (Ecce homo. «Почему я пишу такие хорошие книги», аф. 1// Ф.Ницше. Соч. в 2 т. М., 1990. Т. II. С. 722).

В оригинале: Zuletzt kann Niemand aus den Dingen, die Buecher eingerechnet, mehr heraushoeren, als er bereits weiss. Перевод Юлия Антоновского не совсем точен. Немецкий глагол heraushoeren означает скорее «уловить», «расслышать», «понять», чем «узнать». Но под русским переводом я подпишусь даже с большей готовностью, чем под аутентичной фразой спятившего мыслителя. Потому что из вещей, в том числе из книг, я и вправду не узнал ничего такого, чего не знал бы изначально.

А все то, что я узнал сверх этого, я получил как дар «из рук в руки». Пусть даже это были не готовые мысли, а их семена, черенки и зародыши. Поэтому сознаюсь, что свечусь отраженным светом и не питаю относительно этого никаких иллюзий.

Тем сильнее был шок, когда несколько лет назад вплотную столкнулся с литераторами. Чаще всего я спрашивал: кто оказал на них особое, ни с чем не сравнимое влияние? Из современников – живых людей или недавно умерших...

Вопрос вызывал смятение и даже растерянность. Вместо ответа – невнятный бубнеж: хм, кто-то повлиял, конечно, Пушкин само собой, например, но преимущественно все сам, своим умом, да, было тяжело, титанический труд, озарения┘

Оттого меня так тошнит от большинства писателей, а в особенности – от молодых. От всех этих self-made-man и self-made-woman, нарциссических causae sui, самопородившихся путем самооплодотворения.

Эту дрянную тенденцию я бы хотел прервать. Ибо я никогда и ничем не был обязан самому себе. И беспощадно вытравил бы в себе малейший намек на самобытность, если бы таковая вдруг во мне обнаружилась.

Правда, все, что я ни делаю, заведомо тщетно. Но и склонность к заведомо тщетному была получена мною в дар. Как категорический императив. И оттого для меня священна.

Я очень хорошо помню время, когда я забыл все, что знал, чтобы узнать что-то новое. Как в дзенской притче – выплеснул мутную жидкость, чтобы заново наполнить стакан. Момент, от которого веду отсчет своей интеллектуальной и духовной жизни.

Как мне ее называть? Ее имя означает «чужая». Поэтому я буду называть ее Чуждь.

Меня всегда смущало, что я немного выше ее ростом. Поэтому особенно любил, когда она располагалась в кресле или полулежала на диване, а я мог усесться на пол возле ее ног. Так я мог просиживать часами, не сводя глаз с ее нестерпимо алых губ.

Чуждь что-то говорила, но я ничего не помню дословно. Сами звуки ее голоса были ласкающими, очаровывающими, гипнотизирующими. Мое сознание было погружено в созерцание, а подсознание впитывало как губка.

Еще от нее исходила какая-то особая нервная вибрация. Я настраивался не столько на смысл ее слов, сколько на частоту этой вибрации.

Но скорее всего это была не вибрация, а какое-то духовно-материальное истечение – очень вязкое, тягучее, напряженное, основанное на страдании. Я как будто даже видел эту таинственную эманацию – и подставлял свои руки, лицо и плечи, чтобы она стекала по мне, обволакивала, пропитывала каждую клетку моего тела.

Чуждь не обращала никакого внимания, если, сидя на полу, я протягивал к ней руки ладонями вверх. Она практически вообще не обращала на меня внимания.

Наверное, если бы кто-то посторонний услышал нашу беседу, он недоуменно пожал бы плечами. Чтобы улавливать (heraushoeren) те смыслы, которыми щедро снабжала меня Чуждь, нужно было видеть ее моими глазами, слышать ее моими ушами. Происходило все это помимо ее воли. Потому что Чуждь источала свою эманацию не для меня, а просто потому, что это было ей присуще.

Что-то подобное описал Морис Бланшо в романе «Ожидание забвение» (именно так – два именительных падежа подряд). Там в гостиничном номере беседуют мужчина и женщина. Она говорит, он записывает. Наконец, она возмущается: «Все, что я говорю, ничего не значит». А он записывает и эту фразу.

Все, что говорила Чуждь, даже если ее слова ничего не значили, я воспринимал как непререкаемую истину. Это продолжалось на протяжении многих лет, пока я не пропитался ее эманацией дотла.

Поэтому у меня нет ничего своего. У меня нет своих идей. Я не могу отделить своих мыслей от ее мыслей. Я не могу отделить свою личность от ее личности. Я не уверен, что у меня вообще есть «я». Я не уверен в собственном существовании. Я не уверен, что сейчас не вру.

Я и в существовании Чужди не уверен. Возможно, Чуждь – мой галлюциноз. Но, вероятнее, это я – галлюциноз Чужди. Потому что на книжной полке у меня стоит ее подарок. Когда я касаюсь этого материального доказательства губами, то убеждаюсь, что Чуждь реальна, а я – нет.

Из этой книги невозможно ничего узнать... Автофото

Один поклонник Чужди сказал, что родись она на несколько столетий раньше, то стала бы основательницей новой религии. Может быть, после смерти Чужди такая религия и возникнет. Эта религия никогда не будет распространенной, но никогда и не исчезнет. Из-за простоты вероучения, сводящегося к одной-единственной формуле: «Нет ничего, кроме Ничто, и Чуждь – пророчица Его».

О чем бы я ни писал, я всегда пишу об одном и том же. Бесконечно тасую один и тот же весьма ограниченный набор мыслей. Сюжеты разнятся, а скрытый смысл один и тот же.

Я написал о Чужди совсем немного – несколько книг и десятков статей. Но самого главного о ней я еще не написал. Даже не пытался. Если я возьмусь за это сейчас, выйдет трехтомник. Поэтому я тяну. Моя главная книга будет очень короткой. Всего из нескольких строчек. Но написать я их должен не чернилами...

2007