Каменные скрижали Асколи

Одна из ста башен.

В одном из дальних кварталов, убежавших на край города, за витриной, похожей на увеличительную линзу старого экрана телевизора, аккуратная, словно фарфоровая куколка, бабушка в бледно-голубом платье вышивает крестом. Белые салфетки, как облака небесный свод, занавесили ее салон, и она не обращает ни на кого внимания, самозабвенно и неспешно предаваясь любимому делу, как и ее мать и бабушка. И ничего не меняется в этом городе ста башен. Кроме времен года┘

Неизменному ходу вещей, видимо, потворствует и замок кондотьеров Малатеста, словно вытесанный из скалы, из цельного камня, травертино. Из травертино – беловато-пепельный, похожий на мел, но тверже – раньше строили замки и города, а теперь художник Джулиано Джулиани, живущий на горном плато Сан-Марко, парящим над городом, делает удивительно легкие и пластичные композиции.

История города, слоеная, как пицца, началась с фундамента, а продолжилась в листах белой бумаги, страницах, каменных скрижалях, которые завещал этому краю Бог. Водя резцом Джулиано! Словно ящерица на солнцепеке, извивается возле его стен сварливая Тронто. Бурливая и чрезвычайно говорливая, словно старушка-соседка из коммунальной квартиры, как пить дать процентщица, которая затеяла ссору из-за ершика. Старый романский мостик – Чекко – серый или поседевший от старины, словно переброшенный наспех из этого времени в прошлое, соединяет глубокий овраг, заросший ивняком, жасмином и какой-то вьющейся колючкой. Весь этот ярко-зеленый салат цепляется за отвесную стену замка, пытаясь вскарабкаться наверх, к свету и солнцу. Природа в вечном споре с крепостными стенами и культурными слоями: что главнее?

Когда озираешь разлинованные окрестности Асколи, поделенное на клеточки пространство полей и огородов, вымеренное, как в аптеке, бледно-зеленоватые виноградники, фисташковые оливы и желтые вспышки цветущего дрока, кофейного цвета пашню, то кажется, что природа – творение рук человеческих.

В самом городе столь же тщательно продумана каждая деталь интерьера: мраморные портики, грифельные оконечности башен, кирпичная кладка крепостной стены, чередующиеся, словно музыкальные интервалы, дорические колонны церквей с кокетливыми завитками, упитанные статуи святых и тени, кажется, забравшие у старины бархатистую тяжесть гобелена, или гардины, черные, палевые, синие, серые, тоньше папиросной бумаги, Замок Малатеста смотрит на мир из-под ввалившихся, словно глаза старика, который забыл, сколько ему лет, бойниц с бесконечной печалью. Сколько веков промчалось прочь мимо и сколько сгинут еще потом – не важно. Его неприступность, покрытая музейной патиной, – как старинный рояль, на котором уже никто не играет.

Замок Малатеста на страже тишины и покоя. Фото автора

На окраине испокон веков прочно обосновался обыватель, ремесленник. В одном из магазинчиков, который торгует какой-то то ли сантехникой, то ли елочными украшениями, из полумрака навстречу покупателю и его визави, а может, всего лишь тени, которая настолько густа, что может быть самостоятельным персонажем, выходит радушный хозяин:

– Вас двое или вы сами по себе? Иными словами: один клиент или два?

Узнав, что клиентов двое, он радуется как ребенок. Хочется в благодарность за его радушие купить у него какой-нибудь ненужный вантуз.

Вытертая подошвами и веками каменная мостовая, петляя, ведет в исторический центр, где Народная площадь, словно драгоценная шкатулка из камня. Здесь все чинно и аккуратно расставлено по своим местам, как в магазине у сантехника: в углу романский собор Святого Франциска, по бокам галереи с колоннами и зубчатыми гребешками – большой привет Кремлевской стене. Траттории, брусчатка, официанты, взмахивающие белыми скатертями, словно голуби подкрылками. Все условия для того, чтобы неторопливо раствориться в толпе и почувствовать себя своим, подобно отцу Павлу Флоренскому, оказавшемуся в стане святых в церкви на пьяццо Аррино. Или не чужим этим старинным стенам, башням, стрельчатым сводам, изогнувшим мост, словно лениво потянувшаяся кошка спину, торжественным вратам с барельефом герба, двух-, трехэтажным домишкам, жмущимся друг к дружке, как слепые из пьесы Метерлинка, чтобы не сгинуть во тьме веков. В одном из маленьких двориков с барельефом святого и огородом на небольших каменных балкончиках возникает из ниоткуда ощущение, что время материально. Его можно пощупать, его шершавая поверхность – словно застывшая лава. Оно сложено из причудливых узоров и плавных, певучих, текущих из прошлого, словно продолжающихся в пространстве, линий, которые сливаются с собственной и чужой тенью. Травертино – интровертино┘Город, вырывающийся из привычной двухмерности не без усилий вертикальной перспективы мостов и оврагов, башен и колоколен и густых, словно сажа, теней, несмотря на тяжеловесную основательность камня, легок и воздушен, как ажурная ограда парка.

Папа Джулиано работал не покладая рук, натруженных, мозолистых рабочих рук, чтобы его сын высек ажурные искры поэзии из окаменевшего соляного столпа. Асколи – ампир, закованный в рыцарские латы. Росчерк гусиного перышка, светлый проблеск во мгле чьих-то воспоминаний.

Внося посильную лепту в городскую несуетность, я попираю, насколько это возможно, своими стопами брусчатку и улыбаюсь своему отражению в витрине магазина, в которой застыл, одержимый бесстыдством, голый женский манекен. Не красивый, но брутальный.

Черт возьми, приятно чувствовать себя своим в этом небольшом древнем, аккуратно ухоженном, словно клумба, культурном пространстве. Городе ста башен, из которых остались только четыре аккорда. А остальные девяносто шесть – они, словно в тени у светлых, как клавиши. Невидимые глазу, но надрывно звучащие в пространстве, словно пустой рукав, будто октава, распятая пальцами.

На входе в бесплатный, видимо, муниципальный туалет, который часа два старательно вылизывал со шлангом седой старичок с чрезвычайно артистическими бакенбардами, причем с таким увлечением, с каким тенор в театре поет выходную арию Вертера, меня спросили:

– Албанезе?

К немалому разочарованию туалетного привратника, я оказался не албанцем. Хотя чем черт не шутит?! Надобность вызывать полицию отпала. Но за это старый скряга потребовал с меня плату, хотя на входе черным по белому было написано «оферта».

Пришлось бросить в банку, на дне которой томилось два одиноких цента, гривенник. У меня было 50 центов, и он хотел, чтобы я его осчастливил на всю сумму. Но старому пиченцу перепало лишь 10 центов.

А потом я откушал кофею и отправился восвояси, разглядывать «пикейные жилеты» – старичков в вязаных безрукавках и бейсболках, которые занимают свои посты на выступах стен собора, словно кариатиды, часов в 10 утра, а сдают, весьма неохотно, его ночным химерам в 18.00.

Старики смотрят на проходящую мимо молодежь, пеструю и шумную толпу и вспоминают времена, когда сами были молодыми. И точно так же веселились и любовались своими полными, раздобревшими на макаронах, пицце и кальцони, подругами.

С тех пор ничего не изменилось. Все те же декорации: Народная площадь, церковь Святого Франциска. Просто они с теми стариками, которые когда-то очень давно провожали их завистливыми взглядами, поменялись местами...