Москва есть... зараженная клоака

Любимая беседка Льва Толстого.
Фото автора

Хамовники – какое замечательное московское слово! Откуда пошло такое название? Якобы давным-давно здесь стоял двор крымского хана, у стен которого торговали маленькими зверьками – «хамами». Что это были за животные и на кого они похожи, не ясно и сегодня. Есть и более поздняя гипотеза, согласно которой слово «хамовники» произошло от голландского слова ham – «рубашка», «белье». Наводнившие в XVII веке Москву иноземцы обучали ткачей своему ремеслу, возможно, что от них и осталось такое название. Ходило даже такое выражение – продать «хаму три локти».

Именно в Хамовнической слободе в 1882 году поселился Лев Толстой, чтобы провести здесь без малого два десятка лет. С Хамовниками связан наиболее драматичный период творческой и личной жизни писателя.

Перед тем как принять в свои границы семью Толстых, усадьба побывала в руках у дюжины владельцев. Свою историю главный дом ведет с начала XIX века, когда хозяином усадьбы был князь Иван Мещерский. А в год, когда пожар не пощадил Москву, спалив три четверти ее домовладений, Хамовники стали свидетелями отступления французской армии, уводившей за собой и взятых плен русских, в число которых Толстой включил и Пьера Безухова. От пожара усадьбу уберегло желание французов найти для себя зимние квартиры, впрочем, так им и не понадобившиеся.

Толстой приобрел дом у коллежского секретаря Ивана Арнаутова. Покупке предшествовали поиски нового жилья, которыми писатель занимался с апреля по май 1882 года. Сему предшествовал разговор с Софьей Андреевной, которой он заявил: «Москва есть... зараженная клоака», потребовав ее согласия на то, что больше они в Москве жить не будут. Прошло несколько дней, и Лев Николаевич «вдруг стремительно бросился искать по всем улицам и переулкам дом или квартиру». «Вот и пойми тут что-нибудь самый мудрый философ», – сетовала на непоследовательность мужа Софья Андреевна.

Лев Николаевич придавал огромное значение выбору нового пристанища. Ведь особняк Волконского в Денежном переулке (д. 3, не сохранился), в котором они жили с осени 1881 до весны 1882 года, его не устраивал, да и не одного его. Дом был «весь как карточный, так шумен, и потому ни нам в спальне, ни Левочке в кабинете нет никогда покоя».

Но дело было не только в конкретном адресе, сам переезд Толстого в город негативно отражался на его мировосприятии и самочувствии. Москва ему представлялась сплошными Содомом и Гоморрой: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют», – писал он 5 октября 1881 года.

«Я с ума сойду, – изливала душу Софья Андреевна сестре 14 октября 1881 года, – первые две недели Левочка впал не только в уныние, но даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, сам a la letter («буквально» – фр.) плакал иногда». Толстому требовалось уединение, его он ищет вне дома, уходя на Девичье поле, на Воробьевы горы, где пилит и колет дрова с мужиками. Только там «ему и здорово, и весело».

Но, как ни раздражала Льва Николаевича городская жизнь, семейные заботы вынуждали его думать о том, как получше обосноваться в Москве. И, обозвав Москву клоакой, он тем не менее заставил себя в ней остаться. «Мы не отдавали себе тогда отчета, какой это было для него жертвой, принесенной ради семьи», – писала позднее Татьяна Толстая.

Дом требовался большой, удобный, с подсобной территорией, чтобы Льву Николаевичу можно было пилить и колоть дрова прямо во дворе. И такой дом нашелся, объявление о его продаже отыскал в газете московский приятель Толстого Щепкин.

За прошедший век усадьба Толстого почти не изменилась.

В один из тех удивительных майских дней 1882 года, когда природа неистовствует свежей зеленью и клокочет яркими красками распускающихся цветков, на пороге усадьбы в Долгохамовническом переулке появилась фигура «в поношенном пальто и в порыжелой шляпе». Это пришел по объявлению Лев Николаевич. Заявился он под вечер, и на сожаление владельцев дома, что уже темнеет и не удастся как следует осмотреть дом, Толстой ответил: «Мне дом не нужен; покажите мне сад». При этом он не представился.

Толстому показали то, что он хотел увидеть. Кущи фруктовых деревьев и ягодных кустов, столетняя липовая аллея, расположенная буквой «Г», курган, окруженный тропинками, колодец с родниковой водой, беседка, цветочная клумба. «Густо, как в тайге», – подытожил не назвавшийся гость. А сам дом стоял на отшибе этой «тайги», окнами на дорогу. И не было в нем никаких чудес цивилизации – электричества, водопровода, канализации (...).

При осмотре дома Толстой заметил, что яблони, растущие вдоль стены пивоваренного завода, будут «великолепно развиваться именно на этом припеке». Арнаутов не преминул продемонстрировать потенциальному покупателю и его семье подтверждение того, что дом не сгорел в 1812 году, а был построен еще до московского пожара, в году этак 1806-м. Он оторвал несколько досок от обшивки здания и, ударив звенящим топором по бревнам сруба, показал, что бревна настолько крепкие, будто окостенели.

Горячее желание продать дом подвернувшемуся покупателю владело Арнаутовым. Еще бы, ведь всех, кто приходил до Толстого, отпугивало неудачное окружение усадьбы: напротив стояла фабрика шелковых изделий, принадлежавшая французским капиталистам братьям Жиро, а рядом – пивоваренный завод, стена которого граничила с садом Арнаутовых. Завод создавал неприятную экологическую атмосферу. Летом жидкие отбросы пивоварни во время дождя владелец завода сбрасывал прямо на мостовую, и все это текло по Долгохамовническому переулку. Но Толстого эти подробности мало интересовали, главное – заросший сад!

Если говорить современным языком, то можно сказать, что Толстой прикупил дом в промзоне. И в самом деле – кругом заводы и фабрики, построенные настолько капитально, что сохранились до нашего времени, к тому же в соседней усадьбе Олсуфьевых в конце 1880-х годов Варвара Морозова учредила психиатрическую клинику, в которую по-соседски заглядывал Лев Николаевич. Сегодня территория усадьбы больше напоминает колодец, окруженный с трех сторон массивными непроходимыми преградами.

Писатель прожил здесь до 8 мая 1901 года. Лишь в сентябре 1909 года Толстой вновь навестил усадьбу, да и то проездом. Москва ошеломила его многоэтажными домами, трамваями, телефоном, электрическими фонарями, кинематографом. «Люди здесь так же изуродованы, как природа», – поставил он свой диагноз.