Прилезь!

Солнце – яичный желток в мучной пудре.
Фото Александра Анашкина

Облака, снизу подпаленные солнцем, кочуют на Север. Белоснежная лавина завтра рухнет на Ноябрьск или Пяко-Пур. И заметет землю и реки с головы до ног. А потом вслед за облаками на Север полечу я. Для того чтобы понять, что он такое, чтобы ощутить его горячечное дыхание, жгучий до озноба, до мурашек поцелуй в губы. Иначе круг не замкнется и я не узнаю, о чем воет пурга с нещанским раскосым лицом долгими зимними вечерами и какого цвета глаза у ночных огней, по-волчьи блуждающих в приполярной тьме┘

Солнце, словно яичный желток в мучной пудре, поднимается ранним утром над тайгой, чтобы часа через четыре, пробежав украдкой мелкими перебежками метров триста вдоль линии горизонта, исчезнуть во тьме, кажется, что навсегда. Небо прокаленное, прожаренное на морозе с голубоватым отливом. По крышам гуляет ветер, ошпаривая лица прохожих. После чего лицо приобретает какой-то свекольный оттенок.

Я приехал, чтобы кожей понять, что такое холод. Поутру направился завтракать в кафе «Прелесть», которое на местном наречии звучит так: «Прилезь»! До кафе добрался нормально, а по возвращении посмотрел в зеркало. Лицо сморщенное, как сухофрукт. А руки синие, скрюченные, с негнущимися пальцами. Не мои. И вообще, кажется, меня подменили. Или сделали пластическую операцию. Пересадили чей-то удлиненный, малиновый нос, добавили сухую ниточку губ, скошенный подбородок, злые, обесцвеченные глазки.

Первые пять минут на морозе еще можно просто радоваться зимнему утру... Николай Дубовской. Морозное утро. 1894. Пермская государственная художественная галерея

На улице первые минут пять ты просто радуешься хорошему зимнему утру, но, пронизанный порывом ветра до костей, растерянно озираешься по сторонам. Организм, ни очно, ни заочно не знакомый с такими температурами, начинает паниковать. Ноги убыстряют шаг, шаги сворачивают в сторону сарая, трансформаторной будки, какого-нибудь жилья или укрытия. В этот момент, подвернись она под ноги, подошла бы и собачья конура.

Ледяное дыхание Севера. Старый образ из доброй детской сказки дедушки с седой бородой исчезает. И его место занимает узколицый прищур. Резкие черты. Хмельной насмешливый всплеск зрачков. Порывистые движения. Улыбка, режущая белое полотно дня надвое, как ножницы. Белые зубы, вонзающиеся в мякоть тела, привыкшего к теплу. Тело – тепло, почти омонимы. А тут тело с мясом отделяют от костей. Пальцы ног сами по себе, пальцы рук – сами по себе. Будто бы твоя, а на самом деле не твоя, а Олоферна голова на серебряном ледяном блюде.

Хорошо храбриться километров за тысячу от минус 40. Но когда ты сходишь, словно с ума, с трапа самолета, шутки позади. Впрочем, если передвигаться короткими перебежками от машины до гостиницы или жилья, холод не успеваешь ощутить. Просто что-то прокалывает тебя иголочками, пробуя на язык. Еще есть время одуматься, вернуться в самолет и улететь восвояси. Но тебе все еще смешны эти детские страхи. Подумаешь, минус 40! Минус 40 все же вообразить можно. Минус 60, если ты живешь в Москве, не очень. Я еду, благодушно поглядывая на веселые белые елки и заиндевевшую тундру. Правда, веселье немного убавляет трагическая история.

┘Семейство поехало по трассе на машине. За окном минус 60. В такую погоду машины даже не заводятся. А они поехали. Посреди глухой тундры машина встала. И┘ все!

– А если машина встанет?

– Жечь машину!

– ?

– Сначала шины, а потом облить бензином и поджечь. Не ждать, пока кончится топливо. Кончится топливо – можно прощаться с жизнью. А тут небольшая, но надежда, что увидят огонек и придут на помощь┘

Первый день жизни при минус 40 окончен. Какая ерунда, думаю я, ворочаясь в уютном теплом номере, чувствуя себя по меньшей мере героем-полярником. На следующий день мой путь лежит на буровую. Я надеваю пуховик, флисовые перчатки, нахлобучиваю на брови шерстяную шапку и – опять теплая машина. Видали мы эти минус 40! Буровая – смерзшаяся махина, покрытая наледью, промерзшая до корней, скребущая черным жалом вечную мерзлоту. Мы поднимаемся по трапу наверх, как космонавты. Маленькая железная дверь в стене открывается. И мы входим внутрь, где побуревший снег гирляндами свисает с металлических конструкций, как елочные украшения. Посередине шевелящийся бур, медленно вонзающийся в черную пасть. Все это напоминает стоматологический кабинет и бор-машину. Но только заморозка с пациента перекинулась на окружающие предметы. Пунцовый буровик что-то объясняет старичку с бородой. Старичок, Дед Мороз, известный московский критик, трясет седой бородой. Буровая не прекращает работу и при минус 60┘ Чужие ноги несут меня обратно к машине. Вот и номер в гостинице. Пью водку жадными глотками. Сорокаградусная отвоевывает меня у минус 40. Ноги-руки мои? Голова? Тоже.

Что же такое холод? Это когда внутри все прокалено и выморожено, а там, где было сердце, бьется и пульсирует Север, и температура тела минус 40. Холод – прививка вечной мерзлоты. Бьющаяся в жилах, словно газовый факел на ветру, полярная ночь. Вместо крови и сердца – сплошной Север, шепчущий обмороженными губами:

– А ну-ка, сволочь, прилезь!